Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Что же касается живописи, то я научаюсь многому; я вижу то, чего не видела прежде. Глаза мои открываются, я приподнимаюсь на цыпочки и едва дышу, боясь, что очарование разрушится. Это настоящее очарование; кажется, что, наконец, можешь уловить свои мечтания, думаешь, что знаешь, что нужно делать, все способности направлены к одной цели, — к живописи, не к ремесленной живописи, а к такой, которая вполне передавала бы настоящее, живое тело; если добиться этого и быть истинным артистом, можно сделать чудесные вещи. Потому что все, все — в исполнении. Что такое «Кузница Вулкана» или «Пряхи» Веласкеза? Отнимите у этих картин это чудное исполнение, и останется просто мужская фигура, ничего больше. Я знаю, что возмущу многих: прежде всего, глупцов, которые так много кричат о чувстве… Ведь чувство в живописи сводится к краскам, к поэзии исполнения, к очарованию кисти. Трудно отдать себе отчет, до какой степени это верно! Любите ли вы живопись наивную, жидкую, прилизанную? Это любопытно и интересно, но любить этого нельзя. Любите ли вы чудных Дев на картинах Рафаэля? Я могу прослыть за невежду, но скажу вам, что это меня не трогает… В них есть чувство и благородство, перед которым я преклоняюсь, но которого я не могу любить. «Афинская школа» того же Рафаэля, конечно, великолепна и ни с чем не сравнима, как и другие его произведения, особенно в гравюрах и фотографиях. Тут есть чувство, мысль, дыхание истинного гения. Заметьте, что я также враг низменных телес Рубенса и прекрасных, но глупых тел Тициана. Нужно соединение духа и тела. Нужно, подобно Веласкезу, творить, как поэт, и думать, как умный человек.

Вторник, 11 октября. Мне снилось, что мне объяснили, что у меня в правом легком: в известные части его воздух не проникает… но об этом противно рассказывать, довольно и того, что оно у меня тронуто. О, я это знаю! С некоторого времени я чувствую недомогание, легкую слабость; но я не та, что прежде, я чувствую себя не так, как другие; какой-то расслабляющий пар окутывает меня, говоря в переносном смысле, разумеется… Кажется, что у меня делается что-то странное в груди, а у меня… но к чему эти нелепости? Потом это будет; видно само собою.

Пятница, 14 октября. Вчера, в семь часов утра, мы уехали в Толедо. Мне так много говорили о нем, что я вообразила Бог знает какое чудо; вопреки здравому смыслу, я представляла себе что-нибудь из эпохи Возрождения или из средних веков: великолепные остатки архитектуры, резные двери, почерневшие от времени балконы прелестной работы и т. д. Я знала, что это будет что-то другое, но это ожидание испортило мне Толедо; я увидела мавританский город с тонкими стенами и с зазубренными воротами. Толедо стоит на самом верху, точно цитадель, и если взглянуть сверху на Кампанию и на Таго, то получается нечто похожее на некоторые неправдоподобные фоны Леонардо да-Винчи и Веласкеза: горы почти с высоты птичьего полета, голубовато-зеленого цвета, видные из окна, у которого стоит дама или рыцарь в фиолетовом бархате и с прекрасными тонкими руками. Что касается до самого Толедо, то это лабиринт кривых узких переулков, куда не проникает солнце, где жители точно остановились только на время — так плохи все эти дома. Это мумия, это Помпея, сохранившаяся в целом виде, но так и кажется, что она распадается в прах от древности. Собор великолепен, как и в Бургосе — украшений масса. Двери изумительны, и монастырь также, со своим двором, полным олеандрами и розовыми кустами, которые проникают в галерею и ползут вдоль по столбам, на которых стоят мрачные и грустные статуи. Когда сюда проникает луч солнца, это ни с чем несравнимая поэзия!

Нельзя вообразить себе, что такое испанские церкви! Проводники в лохмотьях, служащие при церкви в бархате, иностранцы, собаки — все это ходит, молится, лает и т. д. и все имеют своеобразную прелесть. Хотелось бы тут, при выходе из капеллы, встретить внезапно, за колонной, идола своей души.

Просто невероятно, чтобы страна, лежащая так близко к центру европейской испорченности, могла остаться такой нетронутой, девственной, дикой!

Я сказала вам, что собор великолепен по роскоши, богатству и особенно по легкости; кажется, что эти колонки, резьба и своды не могут противостоять времени; боишься, что такие сокровища разваляться; это так красиво, что чувствуешь какое-то личное опасение; но вот уже пять веков, что стоит это чудо терпения, непоколебимое и прекрасное. Вот мысль, которую выносишь оттуда: лишь бы это сохранилось! Чувствуешь страх, что это будет испорчено, повреждено; я желала бы, чтобы никто не имел права тронуть пальцем этого создания; люди, которые ходят в нем, уже виновны, мне кажется, в том, что способствуют чрезвычайно медленному, но неизбежному разрушению этого дивного здания. Я знаю, что пройдет еще много веков, но… При выходе оттуда — высокие зубчатые стены с арабскими окнами, выцветшими на солнце, мечети с грандиозными столбами, с арабскими украшениями. Но поезжайте в Рим и посмотрите, как садится солнце за купол, и все эти Удивительные мелочи, все эти резные камни, готические и арабские двери, все эти мелкие и хрупкие чудеса с их надменным характером — все это спадет, как чешуя, и покажется вам детскими украшениями.

Суббота. 15 октября. Я провела день в Эскуриале с тетей, которой было скучно и которая, приняв равнодушный вид, старалась обмануть меня. Если бы я не слышала, что говорил проводник, она не дала бы мне осмотреть склепов… чтобы не утомлять меня, и потом «гробы, это так ужасно»! Как несносно путешествовать таким образом! Наконец я видела, как во сне эту огромную глыбу гранита, мрачную, печальную, величественную. Я нахожу это великолепным; эта величественная грусть очаровательна. Дворец напоминает по форме жаровню св. Лаврентия, что придает ему отчасти вид казарм, извините за выражение; но он стоит среди выжженной местности, мрачной, волнообразной и производит глубокое впечатление своими гранитными стенами, толщиной в парижский дом, своими монастырями, колоннами, галереями, террасами, дворами. Говорят, что это холодно, печально; я согласна с этим, но здесь успокаиваются раздражающие впечатления от Толедо. Мы были в королевских покоях, отделанных довольно некрасивыми и слишком яркими обоями; впрочем, кабинет короля — прелесть; там есть двери с деревянными инкрустациями и с украшениями из полированного железа и чистого золота; одна гостиная, обитая парчей, тоже прелестна. Какой контраст с комнатой Филиппа II! Этот тиран жил в голой и бедной келье, выходящей в низкую мраморную часовню, которая, в свою очередь, сообщается с церковью. Ему виден был из постели алтарь, и он мог в постели слушать мессу. Я не могу припомнить все залы, лестницы, монастыри, по которым нас водили — так это огромно. А длинные галереи с огромными окнами, с закрытыми ставнями, с массивными и мало отделанными дверьми!