Владислав Бахревский - Никон (сборник)

В то лето пронским воеводой был Телепнев, но не из тех Телепневых, что служили московским государям послами и товарищами послов в Турции, в Крыму, в иных иноземных странах, а всего лишь их родственник, Василий Васильевич.

Была у Василия Васильевича страсть, которой он предавался круглый год без какого-то ни было для себя ущерба и ни в ком не вызывая ни зависти, ни порицания. Василий Васильевич любил рыбу ловить. И признавал он ловлю не сетями, не переметами, но удочками и вершами.

Вода в Проне все еще не вошла в берега. Рыба кормилась в заводях, паслась в луговых травах, и улов у князя Василия был в то утро на удивление.

Потянул он вершу одной рукой – тяжело, потянул двумя – тяжело. Тут уж со всей силы, поднатужась, рванул, завалил в лодку, а верша полным-полна, словно ее силой напихивали. Сидевший на веслах слуга аж руками развел.

– Воистину воеводская ловля!

Просиял Василий Васильевич.

– Погляди, рыба-то какова! Всяких сортов и размеров.

– Вот бы костерок да тотчас и заварить ушицу! – раздался сильный голос совсем рядом.

Воевода со слугой обернулись – лодка под парусом. Парус уж свернут. В лодке трое. Подтекли к воеводе, как сама тихая Проня, не плеща ни веслом, ни кормой.

Человек, пожелавший ушицы, поклонился.

– Приветствую тебя, воевода Василий Васильевич! Не обессудь за дерзость, но дело у меня к тебе государское, тайное.

И, нацепя на багор узелок, передал воеводе. Воевода, изумившись, узелок снял, развязал, развернул, а в тряпице – грамота с печатью, но писана бог знает по-каковски.

– От кого сие?!

– Дозволь обо всем на берегу слово молвить, – поклонился человек, передавший грамоту.

Поплыли к берегу.

Здесь иноземец – а на русского этот неведомо откуда взявшийся на Проне человек ни обличьем, ни речью с гнусавой картавиной никак не походил – достал из походной сумы плоскую, обшитую сафьяном доску, раздвинул и превратил в стул. Поставив стул на траву, он сел, разведя почтительно руками.

– Изволь, воевода, меня простить, что сижу перед тобою, но я княжеского рода и удостоен пожизненного права сидеть с шапкою на голове в присутствии моего короля.

– Но кто же ты есть?! – Воевода по московской привычке чуть не обгадился, струсив перед иностранцем. А тут еще такой иностранец, что не знаешь, стоять ли, в ногах ли у него лежать.

Иноземец любовался зелеными просторами и словно забыл о воеводе. И Василий Васильевич, изловчась, шепнул своим слугам, чтоб немедля разложили костер и варили уху, заправив ее для крепости водкой, и чтоб чашки-ложки песком выскребли.

Как только люди воеводы занялись каждый своим делом, иноземец обратил свой взор на Василия Васильевича и достал для него еще одно сафьяновое стуло.

– Садись, дворянин Телепнев, ближе и послушай меня со вниманием.

Стульчик оказался не ахти каким удобным, но ради почета как не потерпеть?

– Тебе, слуге государя, ведомо, – начал неторопливо иноземец, – что господари Молдавии не единожды просили твоего великого самодержца принять их, вместе с землями и с народом, под могучую царскую руку, под сень крыльев российского орла. Пусть твоя милость не требует от меня открыть имя мое. Только убедившись в твоем расположении, я доверю тебе наитайнейшую тайну.

– Отчего мне не быть в расположении к тебе? – сказал простой на слово Василий Васильевич. – Только изволь прежде сказать, от кого сия грамота, потому как ежели она от государева супостата, то и разговаривать мне с тобой неприлично, и на стуле твоем сидеть никак нельзя.

– Успокойся! – улыбнулся иноземец. – С тобой говорит друг и о дружбе.

– Да не поляк ли ты все-таки? Не швед ли? Не вражий ли какой чухонец?

– Я – испанец, православный христианин, ибо служу православным господарям молдавским! – Иноземец достал с груди перстень с камнем, пускающим голубые огни, и, положив в ладонь, поднес к глазам воеводы. – Смотри на сей бриллиант. Если свет его помутится, стало быть, речь моя лжива. Впрочем, этот перстень назначен тебе, но об этом позже.

У Василия Васильевича в паху даже мокро сделалось от такого обещания. Он и вообразить себе не мог, сколько же стоит такой перстенек.

– Думаю, тебе известно, благороднейший Василий Васильевич, что господарь, твой тезка, Василий Лупу ныне свергнут и заключен? В Истамбуле, в Семибашенный замок… Его старшего сына ошельмовали, то есть подрезали перегородки носа, обезобразили, словно эта отвратительная казнь может помешать ему занять престол. – Иноземец снова поднес перстень к глазам воеводы. – Видишь, как чист, как безупречен этот драгоценный сосуд света! Но слушай теперь с особым вниманием. У Лупу есть еще один сын, совсем юный. Вот его-то и его казну мы собираемся укрыть в России, в каком-либо неприметном городе. Ты смекаешь?

– Смекаю, – кивнул Василий Васильевич.

– Пронск подходящ, чтоб укрыть князя и его казну?

Василий Васильевич стал красен, как рак в кипятке.

– Залогом нашей договоренности станет этот перстень. – Иноземец взял воеводскую руку и, примерясь, водрузил его на безымянный палец. Но тотчас спохватился и потянул перстень обратно. – Может быть, я ошибся в выборе?

– Упаси тебя господи! Не ошибся! – Василий Васильевич проворно подогнул пальцы.

– Ладейщики! – кликнул незнакомец лодочникам. – Вот вам за работу.

Отсчитал каждому по пяти ефимков и махнул на них руками. Ладейщики поспешили в лодку, подняли парус, и лодка скрылась за излучиной, будто ее и не было.

– У меня, однако, деньги на исходе, а предстоит еще неблизкая обратная дорога, – вздохнул ходатай молдавского княжича.

– Сколько тебе надо? – спросил воевода с готовностью.

Иноземец достал из-за пояса парчовый мешочек, подкинул на руке.

– Совсем тощий стал. Чтобы его подкормить, нужно талеров… двести.

– Двести? – поежился воевода.

– И коня еще, и дорожных две сумы, для коня и всадника, чтобы миновать ямские дворы.

Поглядывая на перстень, воевода отошел к своим людям, и один тотчас ускакал в город.

А уха между тем поспела, речная, сладкая ушица, из доброй дюжины всяческих рыбьих племен, от ершей до стерляди.

– Изволь, господин, отобедать со мною, пронским рыбарем, – пригласил воевода гостя, указывая на расстеленную на лугу скатерть.

И было вино к ухе, и были пироги, и всякая дичь, и полбока осетра.

– Выпьем первую чашу за государя за царя и великого князя Алексея Михайловича! – провозгласил воевода.

Выпили, и гость сказал:

– Когда наш государь пьет чашу за государя, то всегда стреляют из пушки, – и, выхватив пистолет, пальнул в воздух.

Вторую чашу пили за здоровье наследников господаря Василия Лупу, и по приказу воеводы все три стрельца, которые хранили тишину воеводской рыбалки, пальнули из пищалей.