Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

В полдень 21 февраля, когда зал суда был погружен в полумрак, генеральный прокурор Ван Кассель произнес свою обвинительную речь, закончив ее так:

— Нет, я даже не допускаю и мысли, чтобы какой-либо офицер сумел воздействовать на совесть судей. Я даже не допускаю и мысли, чтобы семь офицеров смогли вынести приговор против своих убеждений. Только злопыхатели осмеливаются заявлять о подобной подлости. Ваш приговор, господа, изобличит их ложь. Страна, всецело доверяющая суду, ждет его, и вы, не колеблясь, осудите их!

Золя бесстрастным голосом читает заявление. Его все время прерывают.

«Клянусь всем, чего я достиг, именем, которым я обязан самому себе, моим творчеством, способствовавшим прославлению французской литературы, клянусь, что Дрейфус невиновен. Пусть все рухнет, пусть погибнут мои произведения, если Дрейфус виновен. Но он невиновен. Все, кажется, против меня: обе Палаты, гражданская власть, военные власти [он забыл о судебных!], крупные газеты и отравленное ими общественное мнение. И все-таки я спокоен — победа будет за мною. Вы можете сейчас покарать меня, но настанет день, когда Франция отблагодарит меня за то, что я помог спасти ее честь».

И каждый раз, когда Золя повторял: «Клянусь, что Дрейфус невиновен», — публика кричала: «Доказательства! Доказательства!» В массовом психозе забывалось, что сначала надо потребовать доказательств вины Дрейфуса!

Тогда как адвокат Лабори дрался злобно, словно борец в цирке, Золя вел себя кротко.

Альбер Клемансо, произнося речь в защиту Перренкса, редактора «Орор», торжественно заявил:

— Вы судите нас. А вас будет судить История.

Его брат Жорж произнес самую удачную фразу за всю свою долгую карьеру. Итак, Жорж Клемансо — угловатый, уродливый, необузданный, с лицом, перечеркнутым знаменитыми извозчичьими усами, бросил судьям, указывая на распятие, висевшее над судейским столом:

— Что ваш приговор? Вот высший суд!

Адвокаты использовали массу побочного материала, вложили много доброй воли и сделали немало ядовитых выпадов. Но все это было впустую. Присяжные понимали свою задачу так, как ее определил Генеральный штаб: Золя или мы.

— Если нас оправдают, — сказал Альбер Клемансо, — живыми отсюда нам не выбраться!

— Не беспокойтесь, — ответил Золя, — нас не оправдают!

Вечер. Половина восьмого… «Озлобление нарастает, то и дело слышится брань, — писала Северина. — При желтом свете газовых рожков, в спертом воздухе, офицеры вскакивают на скамьи и, потрясая кулаками, изрыгают проклятия. Зал суда еще никогда не видел подобного зрелища!..»

Оскорбления сменились радостными возгласами, едва староста присяжных объявил сдавленным голосом:

— По чести и совести, перед богом и перед людьми, решение присяжных таково: виновен ли господин Перренкс? Большинством голосов — «да». Виновен ли господин Золя? Большинством голосов — «да».

— Да здравствует суд присяжных! Да здравствует армия! Смерть евреям! Смерть Золя!

Писатель оглядывает толпу, этого своего извечного врага, и роняет:

— Людоеды!

То же самое слово произнес Вольтер на процессе Каласа.

Суд приговаривает обвиняемых к высшей мере наказания по данной статье. Дерулед, злорадствуя, телеграфирует из ближайшего почтового отделения:

«Золя — год тюремного заключения. Перренксу — четыре месяца. Всеобщее ликование! Огромное удовлетворение! Страна вздохнула с облегчением! Да здравствует Франция!»

А полковник Анри телеграфирует герцогине де Мажента:

«Малый дворец, Люневиль. Золя получил максимальный срок. Полный восторг. Да здравствует армия!»

Александрина, плача, обнимает мужа.

— Коко, — нежно говорит он.

Уже много лет он не называл ее этим ласковым именем.

Исступленный рев толпы катится от стен Дворца правосудия к Латинскому кварталу и предместьям.

В то время, когда публика покидала зал заседаний, писатель с женой, Фаскелем, адвокатами, Демуленом и ангелами-хранителями выжидали удобного момента, чтобы проскользнуть незамеченными через боковой ход[172]. Валы ненависти вздувались, откатывались и снова подступали. Золя взял под руку журналиста Мориса Фейе и сказал:

— Слушайте! Можно подумать, что им сейчас бросят кусок мяса!

Глава пятая

Если бы составить таблицу расстановки сил во Франции на следующий день после суда, то она бы имела очень странный вид. Бретонский священник и лотарингский промышленник — дрейфусары. Водопроводчик из Барбеса и краснодеревщик из Антуанского предместья — антисемиты. Страна делилась не на обширные зоны политического влияния (Запад — белый, Юг — красный и т. п.), а на мельчайшие клеточки, питавшие жгучую ненависть друг к другу. Повсюду — борьба. Раскалываются семьи. Жорж Клемансо вызывает на дуэль Дрюмона. Три выстрела — и все безрезультатно. Пикар посылает секундантов полковнику Анри. Со второго выстрела Анри ранен в руку. Эстергази провоцирует Пикара, но тот отвечает: «Этот человек подлежит суду своей страны; я совершил бы преступление, если б спас ело от суда». Еще один скандал: весь Генеральный штаб, в том числе и Буадефр, побывал у Эстергази!

Северина честит Рошфора трусом, клоуном, прохвостом, доносчиком, хамом и старой калошей. Галантный Рошфор не остается в долгу, называя ее: подстилка (публичная девка, на жаргоне Брюана), плакучая богородица, богоматерь-денежка, богородица-дева-раскошеливайся, мужедева!

Добрейший Фагюс посылает Золя десятки куплетов:

Однажды вечером в бордельПришли Нана и Ван Кассель.И что ж, по-вашему, там было?Нана… сама за все платила!..

Повсюду пестрят рекламы: «Как мог адвокат Лабори выдержать пятнадцать судебных заседаний на процессе Золя?! Очень просто — уважаемый защитник пил только хинную воду Дюбонне». Любопытно отметить, что некоторые броские плакаты бьют по Золя, хотя закон о рекламе запрещает задевать кого-либо персонально:

Золя судом народа осужден,И вот сидит в зловонной бочке он.Весь в нечистотах, он противен свету.Лишь мыло «Конго» грязь отмоет эту.

А улица распевает: