Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
В цитате из Паршина не случайно я набрала курсивом слова: на столбах. Ибо в моем тексте никаких столбов нет. Тогда, в Грозном, не было повешенных на столбах. Старожилы говорили: вешали «на решетках балконов». И показывали: «вот здесь… и здесь…» В «Беге» — фонари и мешки на фонарях (где мешки — сценическая условность)… А повешенные на столбах — это Паршин небрежно извлек из романа «Мастер и Маргарита», забыл, откуда взял, и приписал мне.
______
Есть и другие профессиональные требования. Например: нельзя расспрашивать наступательно, нельзя обрушивать на собеседника ваши знания, вы можете смазать картину.
Читатель помнит, что мне так и не удалось узнать у Т. Н. что-нибудь конкретное о мобилизации Булгакова в Белую армию. От Елены Сергеевны у него секретов в общем не было, но и ей он рассказывал не все. Она не знала, что он перенес морфинизм. И о том, что служил в Белой армии, не знала.
Каким-то источником информации могли бы стать киевские газеты деникинской поры, но выйти на них не удавалось: газетные хранилища Киева жестоко пострадали в Великую войну. И тут — помнится, это было осенью 1975 года, через несколько месяцев после встречи с Т. Н. — мне повезло. Я попала в Ленинград и в Библиотеке Академии наук (БАН) и в «Салтыковке» (Библиотеке имени Салтыкова-Щедрина) обнаружила киевские газеты времен Гражданской войны — разрозненные номера одних и целые подшивки других!
Эти газетные листы пестрели объявлениями о регистрации врачей, офицеров и военных чиновников… Объявлениями о регистрации врачей, служивших в армии при любых правительствах России… О том, что все зарегистрированные обязаны явиться по такому-то адресу в таком-то и таком-то часу… Складывалось впечатление, что уклониться было сложно, пожалуй, даже невозможно. (Не исключено, впрочем, что у доктора Булгакова и не было желания уклониться; но об этом я тогда не подумала — все-таки я была дочерью своего времени.)
Публиковались и приказы о строгом порядке выдачи пропусков на выезд из города; стало быть, свободного выезда из Киева, по крайней мере, по железной дороге, не было.
И еще из газет было видно, что шла не просто мобилизация — шел активый вывоз врачей, а может быть, и более широко — интеллигенции. Одна из статей в газете В. В. Шульгина «Киевлянин» (27 августа 1919 г., ст. ст.) так и называлась: «Спасители родины, спасите русскую интеллигенцию». В ней настойчиво напоминалось о том, что большевики не только уничтожали неугодную им интеллигенцию, но и вывозили нужную им: «Напомним, как, например, вывозились из Одессы и Киева врачи». Статья явственно подводила базу под начавшийся вывоз интеллигенции, в том числе врачей.
И действительно, когда в город вошли красные отряды, в больницах и госпиталях не было врачей. Об этом я тоже прочитала в газете — соответственно, в более поздней, советской.
Как конкретно это могло происходить?
Примерно за год до поездки в Ленинград (и соответственно до свидания с Т. Н.) я познакомилась с харьковским инженером Яковом Ломбардом, сыном знаменитого бас-тромбониста Бориса Ломбарда, изображенного Булгаковым в фельетоне «Неделя просвещения». Он рассказал вот что.
В 1919 году Якову Ломбарду девять лет, он живет в Киеве, поскольку его отец — оркестрант Киевской оперы. Белые входят в город 1 сентября по н. ст. (по старому исчислению это было в августе). А через короткое время, в сентябре же — по-видимому, и по старому и по новому исчислению стоял сентябрь — Киевская опера в полном составе, с оркестром и хором, отправляется на юг — туда, где положение Белой армии представляется более прочным. И оформляется это как… мобилизация! Оркестру и хору выдают винтовки и солдатские гимнастерки, солистам — офицерские погоны и пистолеты, балеринам — косынки сестер милосердия. В эшелон грузился невиданный «лейб-гвардии полк» — с женами и детьми, узлами, кошками и канарейками…
(Вывоз был жестким, насильственным? — спрашивала я. — Пожалуй, нет, — подумав, отвечал Ломбард-младший и вспоминал: один оркестрант, по фамилии Дуда, остался… у него был домик на Шулявке… и потом, он был чех и не боялся погромов… Семья тромбониста Ломбарда, естественно, погромов опасалась и весьма. «Киев — бандитский город», — говорила мать, собирая вещи. И действительно, всю весну и все лето 1919 года в город проскакивали конные банды — мне это было известно не хуже, чем моему собеседнику.)
А Яков Ломбард все всматривался в картинки своей памяти, пытаясь как можно точнее их передать. И чаще всего в эту: теплушка… в проеме раскрытой двери яркий летний день (сентябрь на Украине бывает удивительно теплым и светлым) и решительная фигура отца с его мощным торсом бас-тромбониста и винтовкой, наискосок перегородившей проем… потому что на соседнем пути, как раз напротив, распахнута дверь другой теплушки, а там, в опасной близости, сомнительные «свои» — эшелон с белоказаками.
Рассказ Ломбарда сомнений не вызывал, и все же теперь, в Ленинграде, я смогла главное в нем проверить. Вот газета «Киевская жизнь» от 25 августа (7 сентября) сообщает об открытии сезона в Городском оперном театре: 26 августа «Борис Годунов», 27-го «Фауст» (с участием Сибирякова), 28-го «Травиата» (с участием Собинова), 29-го «Кармен», 30-го «Ромео и Джульетта», 31-го «Дубровский», в воскресенье 1 сентября, утром «Демон», вечером «Пиковая дама»… А вот чуть позже, газета «Объединение» от 27 августа (9 сентября). В рубрике «Сегодня в театрах» перечислены киевские театры: «Соловцов», Интимный, Цирк, Сад Купеческого собрания, объявлено об открытии нового кабаре. Объявлений о спектаклях Оперного театра уже нет. Не упоминается Оперный.
Вот я и представила себе, что примерно так был отправлен на Северный Кавказ, в Южную группу войск, доктор Булгаков. Пошел отмечаться и был мобилизован. Получил командировочное предписание, обмундирование, оружие…
Эти соображения, в числе прочей и весьма обширной информации, изложила в статье — второй из двух, заказанных мне журналом «Юность». Статья была одобрена и поставлена в номер. Но в свет не вышла. Ни тогда и никогда. И, как
