Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский
Осознание христианской основы «Розы и Креста» побуждает поэта сравнить свой мистический опыт с опытом христианских подвижников и монахов. Он погружается в чтение «Добротолюбия» – сборника аскетических произведений восточных отцов церкви и отшельников. В сочинениях монаха Евагрия (VI века) он находит «гениальные вещи» и убеждается, что его личный духовный опыт вполне совпадает с опытом христианских мистиков. Особенно поражает его глава Евагрия о борьбе с бесами. «Очень простые и полезные наблюдения, – пишет он матери, – часто известные, разумеется, и художникам, – того типа, к которому принадлежу и я… Мне лично занятно, что отношение Евагрия к демонам точно таково же, каково мое, к двойникам, например, в статье о символизме». Эта проверка своей индивидуальной теософии опытом церкви – необычайно показательна. Блок продолжает отталкиваться от «бешеной новозаветной метафизики», но христианская мистическая аскетика влечет его. В глубине, быть может подсознательной, своего духа он был аскетом и мистиком.
После долгого перерыва поэт снова принимается за поэму «Возмездие» и к началу июня окончательно отделывает пролог и первую главу; он сообщает матери, что вместе они составляют 1019 стихов. «Если мне удастся, – прибавляет он, – написать еще 2-ю и 3-ю главы и эпилог, что требуется по плану, поэма может разрастись до размеров „Онегина“. Каково бы ни было качество – в количестве работы я эти дни превзошел даже некоторых прилежных стихотворцев!»
Весной 1916 года в издательстве «Мусагет» вышло второе издание трехтомного Собрания стихотворений и томик «Театра». Книги Блока распродавались в несколько часов; в две недели «Театр» разошелся в 2000 экземпляров. Переиздавая свои стихи, поэт заносит в «Записную книжку»: «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».
И другая заметка: «Несмотря на то (или именно благодаря тому), что я „осознал“ себя „художником“, я не часто и довольно тупо обливаюсь слезами над вымыслом и упиваюсь гармонией. Свежесть уже не та, не первоначальная… Лучшими остаются „Стихи о Прекрасной Даме“. Время не должно тронуть их, как бы я ни был слаб, как художник».
7 июня Блок был призван на военную службу и в тот же день, по ходатайству В.А. Зоргенфрея, зачислен в организацию земско-городских союзов «табельщиком 13-й инженерно-строительной дружины». 25 мая он отбыл на место службы – в Пинские болота; до марта 1917 года занимался там учетом чернорабочих, строивших укрепления; жил в княжеском имении, ездил верхом, писал в конторе. «Мы строим очень длинную позицию в несколько верст длины, – сообщает он матери, – одновременно роем новые окопы, чиним старые, заколачиваем колья, натягиваем проволоку, расчищаем обстрел, ведем ходы сообщения – в поле, в лесу, на болоте, на вырубах, вдоль деревень».
В октябре он получил отпуск и поехал в Петербург. З.Н. Гиппиус помнит его посещение: «Блок в высоких сапогах, стройно схваченный защитной, непривычно быстро, взволнованно шагающий по моему ковру – ярко помнится. И слова его помнятся, всё те же он повторял: „Как же теперь… ему… русскому народу лучше послужить?“ Лицо у него было не просветленное: мгновениями потерянное и недоуменное».
Вернувшись в штаб на Пинские болота, он пишет матери 21 ноября: «Жизнь штабная продолжает быть нелепой… Я получил очень длинное письмо от Немировича, где он описывает все работы. Пишет, что меня не понадобится, по крайней мере, месяц. Алису играет Лилина. Он боится за Гаэтана, Алискана и некоторых других. Очень увлечен. Музыка едва ли будет Рахманинова (он занят). Метнера тоже еще, кажется, не уговорили». В конце октября поэт жалуется: «Очень уж одиноко и многолюдно. Я просто немного устал. Очень много приходится ругаться. Природа удивительна. Сейчас мягкий и довольно глубокий снег и месяц. На деревьях и кустах снег. Это мне помогает ежедневно. Остальное всё – кинематограф…»
Письма матери с фронта – мужественные и бодрые; но это тон, раз навсегда принятый для успокоения больной. Под ним – тревога за Россию, предчувствие военной катастрофы, почти отчаяние. В «Записной книжке» заметка: «Как подумаешь обо всём, что происходит и со всеми и со мной, можно сойти с ума». И другая: «Люба надоумила: Жили-были муж и жена. Обоим жилось плохо. Наконец жена говорит мужу: „Невыносимо так жить. Ты сильнее меня. Если желаешь мне добра, ступай на улицу, найди веревочку, дерни за нее, чтобы перевернуть весь мир“».
За 1916 год Блок написал всего четыре стихотворения; последние, вошедшие в третий том Собрания. Одно из них, замыкающее отдел «Разные стихотворения», начинается строфой:
Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.
Мир вступил в «черную ночь», «одичал» во мраке. Было время, когда поэт верил и надеялся, когда он шел к людям «с открытой и детской душой». Теперь – не то; душа изошла враждой-любовью, сгорела дотла…
Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи:
Ты не встретишь участья у бедных зверей,
Называвшихся прежде людьми…
Блок следил за медленным «разложением» войны, видел ее страшное звериное лицо и порожденное ею «безначальное и бесконечное хамство». Эпилогом к отделу «Родина» он помещает замечательное стихотворение «Коршун» – последний свой «плач» над обездоленной родиной.
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг. —
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси!
Расти, покорствуй, крест неси».
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
В этих сжатых и простых словах – чудо словесной выразительности. Все следы лирической «красивости» истреблены. Два образа-символа: коршун и мать – и в них судьба России. И трагическая сила двух заключительных вопросов:
