Эрнст Саломон - Вне закона

То, что пугало меня и навевало холод, это были люди. У них не было лиц! Или, вернее, у них всех было одно и то же лицо. Эти люди казались как бы закованными, они, кажется, не сознавали пространства и ширины. Они шли упрямо, безрадостно и без выражения, почти как машины, как хорошо начищенные, насыщенные, пыхтящие машины, дрожащие от жизненной силы, но отнюдь не живые. Они несли свою изысканную и элегантную одежду с потрясающей самоочевидностью. Они шли с уверенностью и без удивления — и я шел с ними. Я вписался в устремляющийся поток, и автоматически радость от того, что я хорошо одет, пропала у меня, и я знал, что на моем лице внезапно появилось то же самое холодное и деятельное выражение. Самым странным, однако, были женщины. У них не было ничего общего с женщинами из грез в камере. Их лица казались однообразными и голыми и были наполнены той же монотонностью, как и длинные, скучные ноги. Только маленькие складки, которые бросали светящиеся шелковые чулки на коленях, напоминали о беспорядочных мучениях камеры, так как только они казались живыми.

Я еще ни с кем не говорил. Моя враждебная жесткость сохранялась. Я не хотел ничего признавать. Я проходил мимо улиц и домов, которые я знал, которые я узнавал, и которые, тем не менее, не были мне знакомы. Я проходил мимо играющих детей, и они сердили меня. Я купил трубку, табак и спички, потому что вспомнил, что запланировал именно это на день свободы, и я чувствовал себя совершенно неуверенно перед продавцом. Снова я запутался с деньгами и судорожно старался, чтобы никто не заметил, насколько сильно у меня было чувство, что каждый по моему виду увидит, откуда я пришел. Я стоял одиноко в сутолоке людей и интенсивно ощущал желание вернуться в камеру, в равномерное спокойствие и защищенность.

Я думал: «Дома они теперь едят», и это «дома» означало для меня тюрьму. Я стоял перед своей квартирой, и у меня был страх, огромный, жалкий страх. Я позвонил, никто не открывал, и я вздохнул облегченно. Я вскарабкался в мою комнате на чердаке. Она была заперта. Я побежал дальше по улицам, зашел в маленькое, тихое кафе, сидел там долго и был безутешен и отравлен.

Когда смеркалось, я пошел к ее квартире. Я стоял у двери как нищий, и у меня был тот же удушающий страх, как у нищего. Она открыла, испугалась и молча втянула меня через коридор в комнату. Она накрыла чайный столик, я сидел в глубоком кресле, далеко откинувшись назад на подушки, и был взволнован. Когда она вдруг взглянула на меня, я не позволил никакого сочувствия в мой адрес. Я говорил поспешно и судорожно. Помещение суживалось, ни один звук не проникал снаружи. На окнах висели занавески, это благотворно действовало на мой взгляд. Тогда я понял, что я был инородным телом в этом помещении, что я не мог перенести никакого удовольствия. Я не мог дольше сидеть, я, который просидел пять лет. Я не выдерживал в четырех стенах, я, который пять лет прожил в четырех стенах.

Мой брат пришел, пораженный, усердный и благотворно шумный. Я начал говорить, рассказывал запутанно, отрывисто, подыскивая слова, отчаянно размахивая руками. Я утратил всякое чувство границ, границ речи, выражения, такта. Я перебивал других, я был невнимательным до невоспитанности, и каждое предложение, которое я говорил, начиналось с «я». В течение долгих лет я был единственным интересным мне в моем окружении, я всегда мог говорить только с самим собой, всегда только сам себе давал стимул к размышлениям и вопросам. Я заставил брата выйти со мной. Когда я стоял у двери, я ждал, что она сама откроется. Потом я вспомнил и взялся за ручку. Едва я коснулся ее, как дверь уже раскрылась. Я открывал и закрывал дверь три раза. Когда мой брат улыбнулся, я зло набросился на него.

Уже наступил вечер, когда мой брат взял меня с собой в кафе, в котором он встречался с друзьями. Это был круг более молодых и более пожилых мужчин, которые нашли свое место в жизни и двигались по ней с безграничной уверенностью. Я был очень тих и слушал речи и музыку. Кафе было очень полным, и у него были пустые, бледные стены и гладкие, металлически яркие колонны. Музыканты со странными черными инструментами с многочисленными серебряными клапанами сидели на эстраде.

В бесконечные воскресенья я сидел у окна камеры и внимательно прислушивался к запутанным звукам, которые доносились откуда-то из городка — концерт на променаде, возможно, вдали от тюремных стен, и, как я воображал себя в окружении множества празднично одетых людей. Музыка в кафе было громкой и странно квакающей и пищащей. Она состояла, в принципе, только из ритма и напоминала о Григе. Я слушал заинтересовано и размышлял, была ли она наивной или утонченной. Потом я рассердился, так как она не была ни той, ни другой, а просто само собой разумеющейся. Но меня музыка не захватила так, как я об этом грезил, и я сомневался, что во мне остался хоть какой-то след заинтересованности. Время от времени мужчина на дирижерском подиуме, очень элегантный человек, одетый во фрак и уверенный, хватал жестяную воронку и с сияющим выражением лица рычал что-то в зал, что, должно быть, воздействовало дурманяще; так как у многих женщин появлялось нервное, взволнованное, страстное выражение на лице, и они задергали ногами и плечами. Потом запел негр, все лица повернулись к нему.

Изобилие впечатлений сбивало меня с толку. Но я сидел очень приятно в мягком кресле, пил кофе, у которого был странно полный вкус, и старался принимать в себя все, что представлялось вокруг. Господа в блестящих очках в роговой оправе говорили там о политике, машине и женщинах. Я слышал о вещах, которые были мне совсем чужды, которые озадачивали меня, и в которые я должен был верить, так как о них рассказывали с небрежностью и уверенностью. Я очень сильно чувствовал свою абсолютную непригодность. Мне так хотелось бы о многом спросить, но я не мог участвовать в разговоре обо всех этих вещах, и это стесняло меня. Я был до предела набит переживанием отсутствия переживаний и при каждом слове, которое я хотел сказать, боялся, что я не вышел из того ограниченного окружения, в котором я жил до сих пор, и что каждое из моих выражений тут же поймет, что за окружение это было. И это очень сильно заставляло меня говорить. Я хотел спрашивать, хотел из беспорядочной кучи слов и представлений выжать для себя самое важное, что-то важное, какое-то существенное ядро, хотел нанести удар, чтобы разорвать круг, но при каждой попытке атаки у меня получался только прыжок на резиновую ленту, снова отбрасывающую меня назад.

Но как, разве не было так, что и эти столь уверенные в себе люди, все же, тоже были закованы в какого-либо рода цепи? Могли ли они выйти за свои границы? Пережили ли они борьбу, опыт которой только и дает им право сорвать с себя оковы? Было ли это той свободой, о которой я грезил? Не было ли, в принципе, ложным все то, что говорили эти люди, ложным и односторонним в своем разнообразии? Кто из них осознавал момент? Кто из них построил себе жизнь так, как мог бы ее построить тот, кто был свободен, на самом деле свободен?