Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский
Он описан в «Сатириконе», в номерах, посвященных заграничной поездке. Лицо некоего Пана или сатира, как их изображает барочная живопись эпохи Рубенса.
Улыбающиеся, насмешливые глаза. Нос роскошных форм, с хрящем на переносице, блямбой весьма увесистой в конце. С гигантскими ноздрями, из которых торчала растительность, как из подмышек! Губы смачной толщины с некими тоже барочными извивами, глядя на которые думалось: «Ну, этими губами захватить, засосать, зацеловать и смять можно все! Они и как мякоть улитки, и как защеп клещей!»
Выдающиеся губошлепы, смиритесь!.. Испанские бачки! Их, кажется, с эпохи майора Ковалева в России не носил никто!
Но я не поклонник френологии, учения, которое по внешним признакам, по строению черепа и складу лица сразу определяет внутренние качества человека, его сущность.
Хотя, как знать, может быть, писатели первой половины XIX века, с Бальзаком во главе, в чем-то и были правы.
На постника с гигантской самодисциплиной Радаков походил мало.
Это был типичный Фальстаф!
Он был из тех художников, которые поминутно рисовали себе в «альбомчик». Рисовали обычно скверно, не стараясь, кое-как. Отличить хороший рисунок от плохого было невозможно в этих альбомах. Все одинаково. Набитая рука!
В общении с людьми он был улыбчив и доброжелателен. Ко мне отнесся с величайшим интересом, с любопытством.
В Порхове у самого вокзала меня встретил Борис. Он приехал в бричке, запряженной лошадкой, принадлежащей «колонии». Сам и правил.
Вид плантатора. Загорелое, обветренное лицо мужика, который проводит жизнь на воздухе куда больше, чем в избе! Только светлые глаза с маленькими черными точками и волосы, которые ниспадают до середины уха. Ну, рост, конечно, очень высокий, да манера держать голову немного вверх. Куда девался прежний мечтательно-романтический образ!
Поэт, обитающий «там», высоко где-то… Белый отложной воротничок Ленского-Собинова. Черный, свободно висящий тонкий шелковый шарф вместо галстука магазинного и для Попова всегда вульгарного. Глуховатый голос, тембр которого создан для того, чтобы делиться со слушательницами своими мечтами, дамами, девицами!
Степан Петрович Верховенский в эпоху конца империи! Мечты создать прекрасное!
«Все это „штучки“, „забавки“, приятные пустячки „мирискусников“», — говорил Борис Петрович нашим девицам из мастерской. Высокий стиль. Благородные формы итальянцев Возрождения! Видения Пуссена! Формы, насыщенные «духом»! «Мадонна Кастельфранко» Джорджоне! Видения Беллини!
Только это! Не меньше!.. И надо рисовать, рисовать, рисовать! Учиться! Но не в академиях изучать шаблоны, а найти свои пути! Свое чувство формы.
Священная простота Искусства! Разве ему выучат «профессора»! В природе самого «обучения» искусству лежит поощрение старательности, многодельности и, конечно, прививка чего-то средненького, общепринятого!
Девушки из мастерской, героини сладкого романа Вениамина Каверина! Как вы разочаруетесь, увидев этого загорелого плантатора, персонажа из романа Джека Лондона!
Попов на мусорной площади вокзала снял торбу с овсом с морды лошади. Взнуздал ее. Подтянул подпругу — и мы сели.
Борис Петрович хлыстанул по крупу лошади!
Девушки! Девушки из мастерской на Васильевском острове, открытой княгиней М. Д. Гагариной в честь своего свекра-художника и друга великого Карла Брюллова, — не падайте в обморок!
— Да, — сказал Борис, — наступила иная эпоха! Может быть, все к лучшему. Надо когда-то выбросить столько мусора глупейших идей, которые облепили искусство! Художник должен иметь полную материальную независимость. В нашу эпоху надо вдуматься, суметь в ней найти себя. Да, я сам теперь пашу землю, сам сажаю картошку, капусту. Пока еще только свинью не завел… Буду есть «свое» и создавать тоже только свое! К черту все указки!
Пейзаж холмистый. Пашни, перелески, нет однообразия… Погоди, погоди, подъедем к Шелони, там рельеф земли будет еще интересней!
Немного сейчас слишком все зелено… Вот осенью здесь загляденье! Надо жить с землей! Пусть эта земля переродит тебя!..
А знаешь, я на последней выставке «Мира искусства» кое-что продал… Головы девушек, портрет друга… Помнишь, я еще при тебе писал его… в зелено-льдистой рубашке? Ты еще говорил, что цвет фальшив! Я все твои слова помню… Ты рожден быть «мэтром»!
— Брось, — говорю я, — я совершенно потерял себя с этой войной. Надо, как в сказке, вспрыснуть меня «живой водой»! Авось все члены оживут и срастутся!.. Надеюсь на ваши «Холомки».
Немного интимного…
— Я ведь разошелся с Еленой! Она уехала сначала в Швецию… Теперь — Париж. Я должен был уйти из дома Бенуа, из их квартиры! Иначе нелепое положение… Выручил Добужинский, устроил меня в «Холомках». Здесь я нравственно переродился… Выбросил из себя город, асфальт…
— Лейтенант Глан или Поль Гоген, — засмеялся я.
— И то, и другое, и третье плюс Советская власть… Приехали!
Именье «Холомки» — нестарая дворянская усадьба. Она построена
была скорее как некое палаццо для отдыха, а совсем не для извлечения дохода.
Строил его Иван Фомин, один из самых прогрессивных архитекторов дореволюционной эпохи.
Петербургский классицизм Николая II, — так некоторые называли этот стиль, вспоминая Александровский классицизм эпохи Отечественной войны 1812 года. Щуко, Перетяткович, в Москве — Жолтовский.
Все уже модернизировано в смысле быта. Комнаты для членов большой семьи и гостей!
