Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
Кругом леса, избы, телеграфные столбы, марево кругом, солома и много чего, а у тебя солдаты Истру переходят по пояс в ледяной воде...»
Да ведь не поймёт, ибо такому нравилось гнать солдат вброд, что и на Днепре переправлялись на сподручных средствах, сотни людей утонули. Хоть один сука-командующий попробовал бы под огнём плыть на этих «сподручных средствах».
Я только теперь и понял, что сами эти разрядившиеся и с помощью генералиссимуса разжиревшие враги нашему народу и своему отечеству самые страшные ещё потому, что, сытые и тупые от самодовольства, ничего не знают и знать не хотят о своём народе, и обжирали и обжирают его со всех сторон.
Самое страшное ещё в том, что они породили себе подобных тупиц и карьеристов, «ржевская битва» всегда может повториться, только формы и размеры её сейчас будут катастрофически огромными.
Словом, сунул ты им в рыло книгу, кирпич необожжённый, да ведь отвернутся, они уже и классиков не читают, они уж вон «прощай, дорогой товарищ» на могиле своих «друзей» по бумаге говорят.
Но главное — книга есть, ты поддержал вовремя с болью отвоёванное направление в нашей литературе, а его охота задушить, охота дожить... маршалам и генералам, красиво дожить, чтоб никто не беспокоил, чтоб никакой больше заботы — после них хоть потоп!
Я понимаю, сколько внутренней боли и страдания пережил ты, раскапывая в своей памяти эти горькие страницы, написанные, кстати, уверенной рукой, очень просто, жёстко, как только и надо писать о войне. Романтик из тебя никакой. Там, где ты пытаешься подпустить романтики с помощью женщин, сразу сбои начинаются, рвётся дыхание, заплетаются ноги, как у тех солдат, что шли по ржевскому шоссе, звеня пустыми котелками, и с ходу в бой, на мясо...
………………………………………Окончание письма утрачено
1982 г.
(Старым добрым знакомым из г.Игарки)
Дорогие Таня! Анна Тимофеевна! Незабвенная и дорогая тётя Уля!
Кланяюсь вам и всем вашим близким и благодарю за письмо, которое так долго искало меня и нашло! Я несказанно рад ему. Рад, что все вы живы-здоровы, и прежде всего рад тому, что тётя Уля держится на этой земле! Она была очень добра и справедлива к нам к сиротам, и бог дал ей за это долгие годы, хороших детей и внуков.
Как он выглядит, наш бог, я не видел и не знаю, но верю, что название ему — справедливость, честность и совесть. Все, кто сейчас воруют, злодействуют и тянут кусок у ближнего, особенно у сирот, всё равно будут наказаны: плохими, неблагодарными детьми, огнём, тюрьмой, болезнями, а добрые люди и в бедности своей, и в печали будут жить, и жить спокойно, встречать солнце и свет дня с радостью и надеждой, и каждый прожитый ими день будет и им, и людям наградой за сердечность и ласку к другим людям, особенно к детям.
Ведь прошли какие годы, и мне уже 58 лет, а мы помним тетю Улю как родную, и любим её той любовью, какую она нам привила и передала от себя, от своего доброго и светлого сердца.
Да продлит Господь дни её!
Нынче, совсем уж скоро, я полечу на Нижнюю Тунтуску, к Васе Баяндину (он работает в экспедиции механиком), и расскажу ему, что жива наша тётя Уля [здесь и далее в письме имена тех, с кем Виктор Петрович жил в игарском доме-интернате в предвоенные годы. — Сост.]. Живут Коля Березин с Ирой Сюркаевой, вырастили дочку, и сам Серёжа Сюркаев живёт там же. В Красноярске живёт Вера Белова (ныне Торгашина), а брат её, Валентин, умер от рака ещё молодым. В Эвенкии, в Туре, живёт Галя Усова, она замужем за тамошним начальником, учительствовала, вырастила трёх дочерей и ныне уже на пенсии. Многие наши ребята погибли на фронте, и вечная им намять наша.
Я тоже был на фронте, трижды ранен, после войны долго жил на Урале, в городе Чусовом Пермской области. Жена у меня уралка, зовут её Марией Семёновной. Мы вырастили двоих детей — дочь Ирину и сына Андрея. Первую дочку, маленькую, похоронили — очень трудно жили после войны и не смогли её — крошечку — сохранить. У нас уже двое внуков от дочери и от сына, оба парня бравые, старшего зовут Витей, младшего Женей. И дети, и внуки остались жить в Вологде, где мы прожили последние десять лет. А мы вот вернулись на мою родину к старости лет, получили квартиру и в родной деревне Овсянке купили домик. Отсюда, из деревни, где я часто и подолгу летом бываю, сижу, работаю, копаюсь в земле, рву траву, ухаживаю за овощью и цветами, я и пишу.
Жена моя — тоже писатель, помогает мне и хозяюет по дому. Всё, в общем-то, нормально. Иногда похварываем, но от этого уж никуда не денешься — годы берут своё, да и жизнь позади нелёгкая.
После войны я был рабочим, затем журналистом. Литературным делом начал заниматься в 1951 году. Тётя Уля, наверное, помнит, что я уже в детдоме много читал, любил и присочинить, и попеть, и пошкодничать. Книги меня всегда спасали от бед, пьянства и привели к литературе. Вышло у меня уже более 150 книг у нас в стране и за границей. Издавалось собрание сочинений в четырёх томах, выхолили фильмы по моим произведениям, идут в театре мои пьесы. В 1978 и в 1980 годах мне присудили Государственные премии РСФСР и СССР. Получал много и годовых премий, имею хороших читателей, друзей. Всё это я пишу не для хвастовства, а чтобы тётя Уля знала, что и ее работа, и работа всех добрых людей, воспитателей, учителей не пропала даром, их терпение и доброта помогали и помогают мне терпеливо относиться к людям, к их слабостям, и помогать людям, и за добро платить добром. Посылаю вам новую книгу, там есть и про Игарку. Я был на 50-летии Игарки, встречали меня очень хорошо.
Всех вас обнимаю! Всем желаю добра-здоровья. Низко кланяюсь. Ваш Виктор Петрович
21 июня 1982 г.
(Р.А.Балакшину)
Дорогой Роберт!
И всё-таки я согласен со Стасиком Панкратовым — рукопись твоя пока конспект, к роману ли иль к чему ещё.
Сложность вся состоит в том, что ты, кажется, первый коснулся темы пленных в этой отечественной войне, теме очень важной и своевременной. Кое-кому и у нас, и в Германии снова хочется сабелькой помахать.
И, конечно же, с бухты-барахты эту тему не поднять. Нужно вчитываться, вгрызаться в неё. Найти тех, кто «работал» с немцами в лагерях, леспромхозах и на стройках, найти, пока ещё не совсем поздно; нужно бы и немцев, зимогоривших в наших лагерях, повидать, и т. д., и т. п. Не знаю почему не вошёл тот рассказ о побеге в эту рукопись? Он изобразительно сильнее, чем всё здесь рассказанное и пересказанное: весь приезд делегации, поход за водкой в рукописи выглядят надуманно, словно человек с луны свалился, ничего не видал, не слышал, не знает. В том-то и сложность человеческих отношений, что после драки, смертоубийства, успокоившись и прибрав на себе вспушенные перья, они ко всему этому относятся с печальным спокойствием и внутренней боязнью, чтоб с детьми того же не стало. Я немного говорил, встречался с немецкими вояками, и никакой у меня рефлексии не было, не хотелось мне немцу горло перегрызать, хотя, конечно, внутри неприязнь осталась, и немцы это прекрасно чувствуют.
