Сергей Голицын - Записки уцелевшего

На следующий день я отправился на 17-ю версту. Там рядом с Осоргиными снимали дачу Раевские.

У Осоргиных, как обычно, встретили меня радостно, говорили, как переживали за мою судьбу. Но в глазах их всех, в том числе в глазах моей сестры Лины, я угадывал тайные и горькие мысли: "Тебя освободили, а наш Георгий уже четвертый год как томится".

Дядя Миша отозвал меня в сторону и спросил:

— А тебе предлагали?

— Дядя Миша! Я не могу отвечать.

— Ну, на духу, будто священнику.

— Нет, нет, умоляю тебя, не спрашивай.

Я заторопился на дачу к Раевским. Там хозяйничала сестра трех братьев Катя. Я увидел только что освобожденного Юшу Самарина, который за ней тогда ухаживал. Артемий еще не приезжал со службы из представительства английской пароходной компании, которую возглавлял Реджинальд Уитер, муж моей двоюродной сестры Сони Бобринской.

В кресле на веранде сидел отец Артемия — Иван Иванович, благообразный, красивый, похожий на Рабиндраната Тагора, совсем седой старик и составлял ребусы: он их сплавлял в журналы и этим подрабатывал на жизнь.

Я заговорил с Юшей Самариным. Оказывается, и он сидел сперва на Лубянке, потом в Бутырках, и у него был тот же следователь Горбунов и тоже на первом допросе сидел в военном плаще с ромбами, а на втором — в синей рубашке-косоворотке. И спрашивал он примерно об одних и тех же людях, и стихи Максимилиана Волошина показывал, и все приставал о Вере Бернадской. А Юша клялся, что впервые слышит эту фамилию. Я ему объяснил, что это двоюродная сестра Ляли Ильинской. Но ни он мне, ни я ему не задали тот вопрос: "А тебе предлагали?.."

Наконец приехал Артемий. Он объяснил, что его задержали на службе. Скоро уходил последний поезд. Артемий пошел меня провожать на станцию. Хотели и другие к нему присоединиться, но он отмахнулся рукой, и мы отправились вдвоем.

Знал и его с самого своего детства. Раевские были нашими соседями по имению, он считался близким другом моего брата Владимира.

Мы шли сперва молча, он взял меня под руку. Я невольно им любовался. Был он высокий, стройный брюнет, высокий лоб, крупные и правильные черты лица. Его черные глаза выражали безнадежную тоску.

Он мне признался, что сейчас приехал поздно, потому что его вызывали на Лубянку. И это во второй раз. Все предлагают, настаивают, требуют, грозят, чтобы он, как они выражались, "доставлял сведения", рассказывал и об иностранцах, и о своих родственниках и знакомых.

Артемий отказывался. Он жил вдвоем со своим не совсем нормальным отцом в Большом Афанасьевском переулке и содержал его. Сегодня на Лубянке спрашивали сына:

— Если мы вас арестуем, как будет жить ваш отец? Ради отца согласитесь.

Артемий спрашивал моего совета. И я решился нарушить свою клятву и, заручившись честным словом, признался, как мне предлагали и как я отказался, несмотря на все угрозы. И меня выпустили. Я посоветовал ему не соглашаться ни под каким видом на величайшую подлость… Подошел поезд, мы крепко обнялись, расцеловались. И я уехал…

А через несколько дней Артемия арестовали. Вскоре была свадьба Юши Самарина и Кати Раевской. Они венчались в ближайшей старинной церкви села Лукина. Теперь это заново отреставрированный храм близ летней резиденции патриарха. Я был одним из шаферов у Юши. Народу собралось немного, угощались довольно скромно. Без Артемия свадьба была грустной…

Нет, его не выпустили. Он получил пять лет концлагеря, попал на лесозаготовки на Белое море возле Кеми, там заболел психически, при неизвестных обстоятельствах (он сам не помнил, при каких) у него отняли ногу и выпустили на свободу. Всего он просидел два года.

Все та же великая благодетельница Пешкова выхлопотала ему разрешение уехать к родным во Францию. Как раз когда он собирался, я приехал в отпуск в Москву. Я узнал, что могу увидеть Артемия, который жил у своей сестры Лели (Елены Ивановны), жены крупного инженера-строителя А. А. Гвоздева. Пошел к ним на Георгиевский переулок и увидел сидящего в кресле, совершенно разбитого физически и морально, пожилого, однако вполне нормального инвалида без одной ноги. Он постарел лет на пятнадцать. Когда мы с ним целовались, я не мог сдержаться и заплакал. Больше я его не видел.

Он уехал во Францию, но там никому не был нужен, прожил в одиночестве в каком-то благотворительном пансионе лет двадцать и скончался.

На этой строке я было хотел совсем распроститься с бедным Артемием, но неожиданно вспомнил его молодого, статного, всегда элегантного на той же 17-й версте на даче Осоргиных.

Он стоит, опершись рукой о рояль, а тетя Лиза — изящная, хрупкая, тонкие черты лица, совсем белые, собранные в пучок волосы — ему аккомпанирует, и он бархатным баритоном поет свои любимые — "Гаснут дальней Альпухары золотистые края", потом элегию Дельвига, потом арию Варяжского гостя…

Обе дочери Осоргины — Мария и Тоня, — обе влюбленные в него, сидят рядышком на диване и слушают с наслаждением. И дядя Миша Осоргин, поглаживая свою длинную седую бороду, тоже наслаждается, и их невестка, а моя сестра Лина, держа малышку Мариночку на руках, тоже слушает… И я сколько раз так же слушал и так же наслаждался, хотя не очень понимал в музыке…

Боже, как давно это было!

Весы Фемиды и стрелы Амура

1

Я упоминал, что мой отец ходил к Пешковой "по своим делам": он хлопотал о восстановлении всех нас, кроме дедушки, в избирательных правах. Дедушкино дело считали безнадежным, и сам он говорил про себя: "Оставьте меня в покое". Отец считал, что все мы лишены несправедливо и надо хлопотать. Пока он являлся лишенцем, ему нечего было в пытаться поступить на работу.

Политический Красный Крест занимался судьбами только политических заключенных, но Екатерина Павловна, по прежнему своему знакомству с моим отцом, делала для него исключение и куда-то отправляла его бумаги.

Как-то отец послал меня к ней на дом, на ее с Максимом Горьким квартиру в высоком доме по Машкову переулку. Я пришел, позвонил, дверь открыла хорошенькая горничная, вышла сама Екатерина Павловна в роскошном шелковом цветном халате. Она меня узнала, спросила, как мои дела. Я ей ответил, что продолжаю благополучно зарабатывать черчением; мне бы ввернуть, что я тоже лишенец, но не догадался и передал ей бумаги отца.

Она предложила мне переждать в прихожей на пуфике. Мимо прошел очкарик и подозрительно меня оглядел. Это был секретарь Горького Крючков, впоследствии, после смерти писателя, расстрелянный. Издали я услышал раздраженный голос самого классика советской литературы с характерным ударением на «о», что-то вроде: