Александр Бабореко - Бунин. Жизнеописание
В Париже опять были битвы, — наконец, совсем освобожден. Туда прибыл де Голль.
Румыния сдалась и объявила войну Германии. Антонеску арестован.
Болгария просит мира.
„Федя“ (русский военнопленный, который приходил к Буниным. — А. Б.) бежал от немцев за двое суток до прихода американцев, все время лежал в кустах, недалеко от пекарни, где он работал».
Тридцатого августа Бунин узнал, что взята Ницца. «Говорят, Ницца сошла с ума от радости, тонет в шампанском».
Бунин сказал, что, «если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерпел бы!» [977].
Ему, не терпевшему беспринципность, претило перекрашивание многих эмигрантов в красный цвет; их пугало непредсказуемое будущее, когда советские войска двигались по Европе. Стали записываться в «Союз друзей Советского Отечества» — «Union des Amis de la Patrie Soviétigue». Записался и Зуров, стал одним из важных членов и организаторов в ниццком и каннском «Союзе…». Бунин пишет:
«В Ницце образовался „Union des Patriotes Russes“ под председательством Ивана Яковлевича Германа — он прежде жил в Meudon, имел контору по найму вилл и квартир… Позавчера я получил от него приглашение этого союза принять участие „в торжественном празднованье 27-летнего юбилея октябрьской революции“, выступить с речью среди прочих ораторов. Я ответил, что ни приехать, ни выступить не могу, будучи совершенно чужд политической деятельности. Обойдутся и без меня: ораторов будет и без того много, будет петь русский хор — советский гимн и хоровые песни „из Советской России“ — и т. д. В Cannes тоже будет празднование этого юбилея» [978].
Бунин сказал, «до чего несчастна русская эмиграция! Чего только не пережила! И вот опять — чуть не все, видимо, в ужасе — спешат страховаться — валом валят записываться в „патриоты“, в „Союз друзей Советского Отечества…“» [979].
В Париже на вечере в пользу русских военнопленных выступал в Плейель (зал Шопена) Б. К. Зайцев; прямо перед глазами по всему первому ряду — советские офицеры, парижская военная миссия; в глубине зала — «более скромные михрютки, — писал Борис Константинович Бунину 28 декабря 1944 года. — Здесь очень сейчас ими увлекаются» [980].
То, что многие стали «красней красного», Бунин объяснял не только страхом или холопством, но и стадностью.
Теперь активизировались те из эмигрантов, кто работал на большевистскую пропаганду, на НКВД, сотрудничал в прессе, существовавшей на советские деньги.
Н. Я. Рощин (Капитан) (псевдоним, настоящая фамилия Федоров; другой псевдоним Р. Днепров) выступил со статьей «Церковь и война» в «Русском патриоте». Сотрудники этой газеты, по словам Бунина, обдали грязью «эмиграцию, в которой питались двадцать пять лет, стали говорить о священнослужителях с полной похабностью („оголтелые митрополиты“)» (слова Рощина. — А. Б.) и т. п. [981].
После войны обнаружилось, что Рощин был советским агентом; как писал Глеб Струве, он был выслан в СССР французской полицией и приехал в Москву [982], сотрудничал в советских газетах и в «Вестнике Московской Патриархии»: кормился у «оголтелых митрополитов»[983].
Новый 1945 год — новые ожидания, новые надежды. «Сохрани, Господи», — записывает Бунин в дневнике 1 января. Иван Алексеевич по вечерам топит в своем кабинете. Вера Николаевна переписывает на машинке некоторые рассказы; а он, как обычно, правит некоторые слова. И его самого очень трогает «Холодная осень», наводит на грустные размышления: «Да, „великая октябрьская“, Белая армия, эмиграция… Как уже далеко все! И сколько было надежд! Эмиграция, новая жизнь — и, как ни странно, еще молодость была! В сущности, удивительно счастливые были дни. И вот уже далекие и никому не нужные» [984].
Все перечитывал Пушкина; и всю свою долгую жизнь, с отрочества, «не мог примириться с его дикой гибелью!». Бранил И. С. Шмелева за спесь, за самомнение, за то, что был груб в разговоре об избрании академиков в 1909 году, говорил, будто Бунин «подложил ему свинью» в Академии; ничего не менял и тот факт, что Бунин вытащил его из Берлина и приютил на вилле Montfleuri.
Оставаться далее в Грассе было невозможно: заработков здесь не было, да и угнетало одиночество; говорить о литературе, об искусстве — о том, чем собственно Иван Алексеевич и Вера Николаевна жили, — не с кем было; и не дай бог заболеть, говорила Вера Николаевна, «ни докторов, которым можно верить, ни лекарств» [985]. Теперь в мыслях — отъезд в Париж, но не зимой и не ранней весной, когда в квартире будет холодно и сыро. Дождаться же спокойно тепла на юге не дает хозяйка «Жаннеты», требует освободить виллу к 1 апреля. Позднее она прислала телеграмму — позволила остаться до конца апреля. В Париже с бунинской квартиры жильцы не хотели съезжать к 1 мая, как условились с ними. Еще в декабре 1944 года Бунины вселили в нее Елену Жирову как «de la famile»[986]. В дальнейшем с трудом с помощью друзей квартиросъемщиков выселили. Приближались дни отъезда в Париж — навсегда. О прожитых в Грассе годах Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову:
«Иван Алексеевич в Грассе был сравнительно здоров и бодр. Легко поднимался в гору. Начал болеть воспалением легких уже в конце 1945 года в Париже, а домой, то есть в нашу парижскую квартиру, мы вернулись 1 мая 1945 г. И до декабря он был здоров, а ему уже в октябре минуло 75 лет… Острых заболеваний в Грассе у него не было. Один раз был обморок, но это, вероятно, от недоедания. Но тогда все почти недоедали» [987].
Переламывалась их жизнь. Что нашли в Париже, где еще недавно были битвы? Русская пресса разгромлена немцами; а русской эмиграции, сказал Бунин, нет, кто уехал — Алданов и другие — не вернутся.
И как все изменились. Встретились на вечере Г. В. Адамовича, зал был полон; «постарели, посерели, — писала Вера Николаевна М. С. Цетлин, — настоящих молодых лиц не было <…> Но мы, вернее многие, те, что провели лихие годы на юге, испытали новые чувства: трудно передаваемую радость свидания: спаслись! уцелели! И грусть непередаваемую, что многих из тех, кто всегда бывал на подобных „Встречах“ — вечер был устроен под флагом „Встреч“, — уже нет с нами» [988].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
