Лев Аннинский - Три еретика
Даже и мертвому не может Лесков простить «ласковость». Дело, наверное, не в том или ином конкретном редакторском решении. В конце концов, «Захудалый род» и продолжать не стал, когда «Русский вестник» прервал публикацию. Значит, не очень важно было? Но не вынести даже и воспоминания о том, как приходилось «складывать уста в улыбку». Как делал хорошую мину при плохой игре: мы разошлись с Михаилом Никифоровичем мирно, не подумайте чего другого. Однако «Запечатленного ангела» опять-таки Юрьеву предлагал, в «Беседу», и Каткову отдал – только когда Юрьев отверг. И с первых строк переписки с Иваном Аксаковым – жалоба: куда ж вы все меня толкаете!
Судьба испытывает Лескова то слева, то справа. Прикосновение к «Русскому вестнику» – клеймо в глазах прогрессивной России. И так ты еретик, и эдак. Нужны бешеные силы – остаться самим собой. Десять лет назад, когда Писарев убивал, отлучая от левого лагеря, – нужно было сохранить лицо. Теперь нужно сохранить лицо – в ласковых объятьях Каткова.
Когда «Запечатленный ангел» уже шагнул в мир со страниц катковского журнала, – Лесков объяснял: в журнале-де его прохлопали. Пустячок, мол, рождественский рассказец, как власти арестовали староверскую икону (запечатали ангела), тем более что в финале вся артель вернулась в лоно ортодоксальной церкви. Лесков полунамекал, что такой финал написан им не без давления нависшего редактора. А проскочил рассказ – «за их недосугом», «в тенях». Не буду докапываться, зачем было Лескову при таком их «недосуге» портить вещь фальшивым финалом, тем более что финал этот Лесков сохранил во всех переизданиях, – во-первых, финал вовсе не плох и не фальшив, но об этом ниже, а, во-вторых, дело тут вообще не в финале: гениальная глубина рассказа не измеряется ортодоксальными или антиортодоксальными линейками. Как говорится, не в том ересь. Мы драму писателя прослеживаем, его попытки говорить с людьми о жизни, когда вместо жизни у него то ортодоксию ищут, то еще и похуже чего. Еще бы: у Каткова печатается! Что хорошего может идти со Страстного бульвара?…
И все-таки чудо происходит: «Запечатленный ангел», шагнувший в мир со страниц «Русского вестника», – сразу покоряет читателей. Я именно о читателях, а не о критиках. «Он нравится и царю, и пономарю», – отмечает Лесков.
Царю – буквально. Царю и царице «Ангела» читает вслух камергер Маркевич (он же – многоруганный беллетрист «Русского вестника», друг дома и ходатай в министерских приемных). Из Зимнего дворца шлют к Лескову генерал-адъютанта Кушелева с выражением удовольствия и с намеком на благорасположение императрицы прослушать рассказ также и в исполнении автора. Намеку автор не внимает, но благорасположением решает воспользоваться. На некоторое время Лесков делается модной фигурой в тех великосветских салонах, где, по выражению его сына, Андрея Лескова, еще не разучились читать по-русски. Для самого Лескова, смолоду намотавшегося по российским «углам», а затем ведшего жизнь литературного поденщика и изгоя (еще десять лет назад, как мы помним, при появлении в «ресторации» автора «Некуда» иные завсегдатаи в знак протеста брали шапки и уходили), – наступает головокружительная перемена. С «ангелом» переходит он пропасть, отделяющую его от чиновной иерархии, и – определяется на службу. Увы, служба у него не заладится; начать с того, что, не имея вицмундира, явился представляться к министру во фраке… Но это уже другая история. Мы сейчас о рассказе. Успех рассказа налицо, во всех сферах. Успех беспрецедентный.
Что касается «пономаря», то есть низовой читательской аудитории, – «Запечатленный ангел» хорошо читается грамотной частью так называемого «простого» люда, и уж наверняка – «книгочеями», что примыкают к «изографам» и вообще к «древнему письму», – к тому слою народа, какой Лесковым и обрисован.
«Простосердечные читатели всегда восхищались рассказом, – свидетельствует Андрей Лесков. Однако уточняет: – Более искушенные и требовательные частию умилялись, частию оставались холодны, но всех без изъятия поражало писательское мастерство».
Тут все уловлено. И мастерство, на счет которого отнесено впечатление от вещи, безотказное в разных слоях читательской аудитории. И холодок, с которым рассказ воспринят просвещенной публикой того времени. «Полуосознанное непонимание» намечается сразу. Впрочем, наиболее проницательные из «искушенных» читателей прекрасно все сознают, тем более что причастны к ходу литературного развития. Н.А.Некрасов, прочитав «Запечатленного ангела», сожалеет о том, что «автора этого рассказа по разным либеральным соображениям радикальная журналистика оттолкнула, не дает ему хода в литературе, старается дискредитировать его талант в мнении читателей». Свидетельство об этом является в печати через шестнадцать лет после описываемых событий и через двенадцать лет после смерти Некрасова; публикуется оно без подписи в газете «Новое время» 2 июня 1889 года; есть, однако, основания считать, что автор этого свидетельства – А.С.Суворин, один из застрельщиков того самого бойкота, с помощью которого «радикальная журналистика» «не давала хода» Лескову. С 1865 года кое-что переменилось, и позиции приходится менять. Не все делают это охотно, и не все согласны открыто призна1ь перемену. Но приходится.
Что именно восхищало в рассказе Лескова «царя» и «пономаря» гадать не будем, – данных нет. А вот ощущения просвещенной публики зафиксированы довольно точно – в отзывах литературной критики.
В некоторые из них и вчитаемся.
Отзыв пишет обозреватель «Санкт-Петербургских ведомостей» Буренин, тот самый, что когда-то в качестве «Хуздозада Церебринова» издевался над романом «Некуда», а затем под псевдонимом «Z» судил «Соборян» с позиций «промышленной беллетристики».
Пишет он следующее:
«Кроме повести г. Маркевича (камергер. – Л.А.), в первой книжке «Русского вестника» есть еще повесть г. Стебницкого (опять! – Лескова нет, есть Стебницкий, – Л.А.). В этой повести яростный каратель всякого рода неблагонамеренности, конечно, влагает (так! – ЛА.) благонамеренную идею. Об идее повести, – продолжает Буренин, – я не скажу ничего: кому могут быть любопытны идеи г. Лескова-Стебницкого? Но относительно формы повести я позволю себе высказать слово похвалы. Говорю «позволю себе», потому что г. Лесков имеет такую литературную репутацию, что хвалить его есть своего рода смелость. Но рискнем похвалой на этот раз; быть может, она повлияет на г. Стебницкого… и в следующих своих произведениях он воздержится от… «стебницизмов». Похвала Буренина относится к языку: «Автор ведет рассказ от лица раскольника, и надо отдать справедливость авторскому дарованию: язык этого раскольника выходит у него очень типичным и оригинальным. Видно, – заключает Буренин, – что г. Стебницкий добросовестно вчитывался в произведения раскольничьей литературы и прислушивался к живому говору раскольников».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});