Николай Богословский - Чернышевский

Весть о том, что Чернышевский переведен из Сибири в Астрахань, через некоторое время проникла в среду столичной учащейся молодежи. 12 января 1884 года, в традиционный университетский праздник («Татьянин день») – в годовщину основания Московского университета – группа студентов послала в Астрахань телеграмму Николаю Гавриловичу:

«Пьем за здоровье лучшего друга студентов.

Московские студенты».

Тщетно пыталась потом полиция установить, по чьей инициативе была отправлена эта телеграмма.

Неуютно жилось Чернышевским в чужом городе. Семья никак не могла соединиться; в ней назревала тяжелая драма из-за душевной болезни старшего сына – Александра. Здоровье Ольги Сократовны также было расшатано; она часто уезжала лечиться, и тогда Николай Гаврилович оставался один с книгами и нескончаемой работой.

Он и здесь, как и в Вилюйске, чувствовал себя одиноким. «Я житель того самого острова, на котором благодушествовал некогда Робинзон Крузо со своим другом Пятницей. Я не лишен нежных приятностей дружбы; но все здешние друзья мои – Пятницы… мы толкуем о том, хорош ли улов рыбы, выгодны ли для рыбопромышленников цены на нее, сколько привезено хлопка и фруктов из Персии, уплатит ли по своим векселям Сурабеков или Усейнов…»

Радостными событиями в этой однообразной обстановке были редкие приезды родственников, друзей и знакомых Николая Гавриловича. В 1884 году его навестили Пыпин, Захарьин, старинный петербургский друг доктор Боков. Однажды артист Писарев привез Чернышевскому его работу о Милле, изданную на французском языке. В Астрахани сблизился он с приезжавшим туда время от времени братом писателя В.Г. Короленко – Илларионом Галактионовичем. Через него заочно познакомился он и с самим писателем, встретиться с которым довелось ему позднее, уже в Саратове.

Мучимый неопределенностью вопроса о том, возможно ли будет ему печататься, Чернышевский попытался через полгода по приезде в Астрахань разрубить, наконец, этот узел: 29 марта 1884 года он послал А.Н. Пыпину, короткое письмо следующего содержания:

«Милый друг Сашенька, прошу тебя отправить в редакцию наиболее распространенных газет следующее извещение:

«Мы слышали, что Н.Г. Чернышевский приготовляет к изданию собрание своих сочинений»…

Сделай одолжение, не бери на себя судить о том, благоразумна ли моя просьба, а исполни ее; исполни, и только всего…»

Зная, что письма, отправляемые им, вскрываются и просматриваются в полиции, он хотел таким своеобразным способом проверить, как отнесутся власти к его попытке возобновить литературную деятельность.

Как только в департаменте полиции стало известно содержание этой записки Чернышевского, оттуда тотчас же последовало отношение в Главное управление печати с просьбою ни в коем случае не допускать опубликования в газетах упомянутого «извещения».

Только по прошествии года одному из друзей Николая Гавриловича, А.В. Захарьину, жившему в Петербурге, удалось выяснить в соответствующих инстанциях условия, на которых власти разрешали Чернышевскому литературную деятельность. Предварительная цензура и псевдоним – вот те изъятия из общего правила, с помощью которых намеревалось царское правительство обезвредить влияние «опасного» писателя.

В 1885 году, благодаря посредничеству Захарьина, книгоиздатель Солдатенков поручил Чернышевскому перевод многотомной «Всеобщей истории» Вебера. Получение этой работы освобождало Чернышевского на несколько лет от поисков литературного заработка. Уже одно это было для него тогда большим облегчением.

Прежние переводы Чернышевского («Сравнительное языкознание» Шрадера, «Энергия в природе» Карпентера) шли без подписи, перевод «Всеобщей истории» он стал подписывать псевдонимом «Андреев».

Поразительная работоспособность Чернышевского при осуществлении этого перевода проявилась с прежней силой, несмотря на то, что здоровье его было подорвано и расшатано многолетней ссылкой.

Для того чтобы работа шла успешнее и быстрее, Чернышевский привлек в качестве секретаря и, как он шутя говорил, «пишущей машины» молодого человека, жителя Астрахани – К.М. Федорова.

Теперь ежедневно Николай Гаврилович вставал в семь часов утра и уже за чаем просматривал корректуры или подлинник, а затем пять часов без перерыва диктовал перевод так свободно, будто читал русскую книгу. В час обедали. После обеда Николай Гаврилович просматривал газеты и журналы, а с трех часов снова начиналась работа над переводом, затягивавшаяся нередко далеко за полночь…

К труду этому Чернышевский приступил с определенным намерением, о котором впоследствии писал Солдатенкову:

«Когда я думал просить Вас о принятии на Ваш счет расходов по изданию Вебера… я имел план издания совершенно не тот, какой пришлось мне исполнить. Дело было вот в чем:

Я не имею права выставлять на моих книгах мою фамилию. Имя Вебера должно было служить только прикрытием для трактата о всеобщей истории, истинным автором которого был бы я. Зная размер своих ученых сил, я рассчитывал, что мой трактат будет переведен на немецкий, французский и английский языки и займет почетное место в каждой из литератур передовых наций…

Вместо того – вышло что?

Я перевожу книгу, положительно не нравящуюся мне; я теряю время на переводческую работу, неприличную для человека моей учености и моих – скажу без ложной скромности – моих умственных сил…»

Как и прежде, он не пожелал удовольствоваться ролью безучастного исполнителя литературного заказа. У него возникла мысль не только «очищать» путем сокращений труд Вебера от «пустословия» и от реакционных рассуждений, но и прилагать к отдельным томам свои, специально для этого издания написанные, вступительные статьи. Так возникли его последние трактаты «О расах», «О классификации людей по языку», «О различии между народами по национальному характеру» и другие, объединенные общим названием «Очерк научных понятий по некоторым вопросам всеобщей истории».

Концепция Вебера была густо окрашена влиянием немецкого национализма, что не могло не вызвать протеста со стороны Чернышевского, оставшегося верным интернационализму и материалистическому взгляду на ход исторического процесса.

Еще в своих статьях, напечатанных в «Современнике», он едко высмеивал «ученые забавы» филологов, строивших «расчетливые генеалогии в собственную пользу», «усердно исследующих, на каком языке изъяснялись Адам и Ева и кто, следовательно, может почитаться древнейшим народом в мире».

И теперь, после многих лет каторги и ссылки, он с прежней последовательностью и силой убеждения снова резко осудил реакционные попытки «ученых» объяснять исторические факты особенностями умственной или нравственной организации рас, называя эти попытки «дикой фантазией, отвергаемой наукой».