Юрий Макаров - Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917

В резерве в лесу, по вечерам в ротах, между шалашами, чины раскладывали костры и грели чай. И конечно пели. Лучший хор был в 10-ой роте, еще остатки трудов ротного командира А. В. Андреева, убитого в 14-м году в атаке под Ивангородом.

Следующий по качеству хор был в моей роте. Как-то подобралось человек 15 с голосами, из них двое певших раньше в церковных хорах, большие любители. Они даже пытались наладить церковное пение, но без нот и без настоящего ученья, дальше самых простых напевов мы не пошли.

Зато светское пенье процветало. Иногда собирались певцы со всего батальона, тогда получалось уже совсем хорошо. Настоящие любители обыкновенный походный солдатский горлодер презирали, а требовали, чтобы пели тихо и очень стройно. Хороший голос был у Бойе. Слабенький, но довольно верный теноришко был у меня. Владимир Бойе-ав-Геннес, в качестве настоящего «украинца», имел определенную слабость к малороссийским песням. Мне было совершенно все равно, что петь, лишь бы стройно выходило.

Пели «Ермака», и «Солнце всходит и заходит», и «Пожар Московский», и «Стеньку Разина», и еще одну песню с удивительно красивым мотивом, но совершенно идиотскими словами самого мрачного содержания и с припевом «веселый разговор». Например: «…он зарезал сам себя… ах, веселый разговор».

Недавно здесь, в Буэнос-Айресе, я видел советский фильм «Чапаев». Там чапаевские соратники очень хорошо и стройно поют. И очень странно было слушать, особенно если закрыть глаза. Казалось, что сам стоишь в куче серо-желтых гимнастерок и выводишь какую-нибудь верхнюю ноту в сосновом лесу под Велицком.

Они, которые воевали за Ленина и мы, которые сражались за «Веру, царя и отечество», пели абсолютно те же самые песни. В этом отношении народных вкусов революция не изменила.

В батальоне было несколько гармоник и 2, 3 порядочных гармониста. Но когда Николаша Лялин садился на пенек и приказывал подать ему его аршинную четырехрядку, со звонками и самыми необыкновенными клапанами, моментально собиралась толпа и слушала затаив дыхание.

Здорово играл на гармошке командир 11-ой роты. И как бы он удивился, если бы кто-нибудь ему тогда сказал, что через несколько лет, он, вместе с многими своими товарищами лицеистами, будет расстрелян в качестве «врага народа».

Когда его судили и приговаривали, то бывших солдат 11-ой роты Семеновского полка о нем, конечно, не спрашивали.

Через 4 дня 1-ый и 3-ий батальоны заступили в окопы. Собираться стали к вечеру и выступили когда стемнело.

От окопов я тоже отвык и было немножко такое чувство, как когда-то, когда после приятно проведенного в отпуску воскресенья, к 8 часам нужно идти назад в корпус.

До позиции было километра три, сначала шли по открытому, но на полдороге втянулись кишкой в бесконечные извилистые ходы сообщения. Было совершенно тихо. Кое-где одиночные ружейные выстрелы, и каждую минуту над немецкой линией высоко взлетают в небо осветительные ракеты.

Смена прошла благополучно. Наша рота стала на свой старый участок.

Нарядили и выслали «секреты», в каждом взводе поставили по два наблюдателя часовых. Ночью уже можно было смотреть прямо через бойницы без всяких перископов.

Хотя редкая стрельба шла все время, но в эту пору без особенного риска можно уже было ходить по верху, не спускаясь в ходы сообщения. Это было много скорее. Только когда осветят ракетой рекомендовалось нагнуться, или еще лучше просто падать на землю.

Бывали конечно несчастные случаи с шальными пулями. Так, например, ранило Моллериуса (выпуска 14-го года из Пажеского корпуса), но это считалось уже исключительным невезением.

Помню другой случай, гораздо более трагичный, имевший место не помню уже в какой роте, но не в нашем батальоне. Поздно вечером, поверху, по служебной или другой какой надобности, позади главного окопа шли два чина. Осветили ракетой. Те никакого внимания. Тогда немцы полили их из пулемета. Один бросился на землю и остался цел. Другой, с четырехаршинной высоты соскочил вниз в окон и напоролся на торчавший штык. Штык прошел ему под левое нижнее ребро и вышел у правого плеча. Сейчас же понесли его на перевязочный пункт, но по дороге бедняга умер.

В противоположность нормальному порядку вещей, в окопах работали ночью и спали днем.

На этот раз окопы были глубокие, с целым лабиринтом ходов сообщения и с блиндажами с саженной настилкой над головой, окопы, вырытые нашими предшественниками. Но работа все-таки находилась. То подправить, то углубить, то вырыть заново.

Кроме того работать было полезно из гигиенических соображений. На мясной пище, в жару, проводить недели в лежании и сидении и в абсолютной праздности, было уж очень нездорово, и физически и морально.

Каждую ночь, как только стемнеет, являлись Гв. Саперного полка унтер-офицеры и вместе с нами намечали работы. Раздавались большие лопаты, и за исключением часовых и дежурных взводов, все принимались за копанье. Работали все поголовно, включая унтер-офицеров и очень часто включая и офицеров. Бойе, Лялин и я занимались этим делом немножко для примера, а главное для здоровья.

Кончали работу с рассветом. И сразу же чины начинали разводить теплинки и греть воду для чая.

Подымались дымки и над немецкой линией. Как говорили солдаты: «Герман варит свою каву».

Часов в 6 утра, за исключением часовых, дежурных взводов и дежурных пулеметчиков у машин, все, и с нашей, и с немецкой стороны заваливались спать до 10, до 11 утра.

Для внезапной атаки, утро было, пожалуй, самое удобное время.

Во время копания иногда попадались неожиданные находки, главным образом покойники. Одного мы обнаружили раз в самом неподходящем месте.

К часу дня нам всем из резерва из собрания, обыкновенно приносили в судках обед, и если было спокойно, мы все собирались в блиндаже у батальонного командира. Хотя все мы были соединены телефонами, эти общие собрания были важны и в служебном отношении. В этот час происходил обмен мнений на всякие батальонные и ротные темы, говорили о работах уже сделанных и о том, что еще нужно сделать, и узнавали полковые новости. В блиндаже у батальонного, на проводе, соединенном с полковым штабом, сидел батальонный телефонист, обыкновенно унтер-офицер и кавалер двух, а иногда трех степеней, честно заработанных на розысках и сращивании проводов в часы свирепых артиллерийских обстрелов. К этому же часу из штаба полка приносили письма, а иногда и газеты.

Обед разогревался и подавался всем сразу.

Вот как-то в один из очень жарких дней мы заметили, вернее почувствовали тяжелый специфический дух. Сомнений быть не могло. Где-то очень близко лежал покойник. Стали искать. И вдруг заметили, что под самым столом, на котором мы столько дней обедали, из земли торчит что-то темное. Копнули немножко, — остаток сапога. Труп австрийского солдата зарыт на глубине меньше полуаршина. Оканчивать обед перешли в другой блиндаж, а ночью позвали фельдшера с карболкой, санитаров с лопатами и перенесли беднягу на другое место, а на следующий день какая-то добрая душа поставила над ним из палочек крестик.