Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Начну сразу с недостатков[234]. Основных недостатков – два. Во-первых, совсем почти не показана жизнь лагеря, т. е. людей населяющих его. Все внимание отдано Борису, немного Инне – остальные прошли мимо меня, не задев души. И мне не жалко с ними расставаться, а нужно, чтобы было жалко.
Во-вторых, на мой взгляд, не нужны здесь теоретические рассуждения. Они были бы необходимы, если бы ты, скажем, писал монографию о Сезанне. А в рассказе, в повести неизмеримо важнее показать самый процесс художника, его жизнь вообще. Мне важно как он пишет, мне надо видеть его, а не читать о технологии и философии искусства. Понимаешь? Вспомни тургеневских певцов – они поют, и ты их слышишь. Что бы было, если б Тургенев стал писать о диафрагме, бельканто, интонировании и т. п.?
Так вот: долой теорию и побольше мяса на Иване, Григории, Инне. И еще: хорошо бы было, если бы Борис не просто бы приехал в Молдавию на практику, а приехал бы туда после какой-нибудь мучительной полосы жизни. Диалектическая линия в характерах всегда должна идти вверх или вниз, или как угодно. У тебя же она идет ровно. Что произошло с душой Бориса? Он открыл для себя пейзаж Молдавии? Этого мало. Он должен открыть что-то неизмеримо большее, а это он может сделать только от чего-то отказавшись в своих прошлых мыслях. Что-то должно в нем разрушиться старое и выстроиться новое.
Впрочем, м. б., я не прав.
В «Холмах» много прелестного – ощущение жара и влаги, облака и земля, гроза, дороги, вода, все это написано вкусно. Люди же тронуты мало, и хотелось бы, чтобы они были такие, как земля у тебя. И нужно, нужно, чтобы что-нибудь произошло в их жизни, – не только у Бориса, но и у Ивана, у Григория. Григорий стал мягче, прекрасно! Почему же? Кто он и что он? И Иван?
А это легко сделать. Им нужно дать говорить, чтобы они вставали, уходили, приходили, вздыхали, чтобы им снились сны, чтобы у каждого была судьба.
Будь здоров, счастливой тебе работы!
А что Витька? Он не пишет мне. В Л<енингра>де он?
В начале июля двинусь я снова на Север за второй книжкой своего дневника («Северный дневник». – И. К.). Я буду где-то в районе Мурманска и назад поеду через Питер, повидаемся и поговорим.
Твой Ю. КазаковБазунов Олег Викторович (1927–1992), прозаик, искусствовед. Старший брат В. В. Конецкого – см. письмо 51. Автор книг: «Холмы, освещенные солнцем» (Л., 1977), «Тополь. Записки любителя городской природы» (Л., 1984), «Окно» (М., 1987), «Мореплаватель» (Л., 1990), «Мореплаватель: Избранная проза. Воспоминания об Олеге Базунове» (СПб., 2007). В предисловии к повести «Мореплаватель» («Новый мир», 1987, № 6, 7), академик Д. С. Лихачев писал: «Проза Олега Базунова (ее не включишь ни в один из известных прозаических жанров – это не рассказы, не очерки, не повести, не романы) обладает совершенно особыми – целительными свойствами. Она выключает вас из стремительного потока делового времени наших дней, заставляет медленно размышлять над окружающим, думать о настоящем, находить вокруг неожиданные ракурсы, смотреть на обступающий вас будничный мир то в лупу, то в бинокль, обернутый противоположной стороной. Самое обычное окружение то приближается к вам вплотную, то оказывается удаленным почти до бесконечности. Во всем есть интересное, новое, скрытое от других, но открытое вам. А поэтому-то проза О. Базунова снимает стрессы, заставляет удовлетворяться самым скромным, любить настоящее, наблюдать за малым. Она переключает читателя в замедленный, но сильный ритм жизни, приучает его быть добрым не только к людям, но и к вещам, растениям, животным, временам дня и года…»
Письмо опубликовано в журнале «Звезда» (1990, № 1).
Г. А. Горышину
6420 августа 1968. Абрамцево
Милый Глеб!
Не сердись, что не ответил тебе на твое милое письмо весной, сто раз собирался, да и не собрался, а всему виной то, что дом себе я все-таки купил, а как купил дом, так и погиб: миллион всяких дел, начиная с навоза и кончая шифером.
А тут еще понесла меня нелегкая на Север[235] да еще на шлюпке по всем рекам и озерам, в результате чего я чуть не потонул на Рыбинском в<одохранилище> вкупе со всеми, а кроме того двадцать дней мерз и мок хуже последнего пса. И если даже мои домашние здесь перемерзли все, то можешь себе представить, что было на Сухоне и Сев<ерной> Двине!
Октябрь был, старичок, во всей своей поганой суровости!
А вдобавок ко всему прочему рассыпали у меня набор двух книг в Москве и в Алма-Ате – это после подписания мною пресловутого письма[236] на тот предмет, чтобы я, значит, не заносился, и чтоб гордыня меня не обуяла.
Представляешь, какой удар в жопу был мне нанесен! И это после того, как я повыскреб все сусеки, покупая дачу (15 тысяч все-таки!).
Но тут, назло всем моим врагам вышел мой перевод Нурпеисова[237] и запустили в производство фильм (по «Тедди»)[238] и я снова жив и даже мог тебе сто грамм<ов> поставить, а не только чтоб у тебя просить. И машину продавать не пришлось.
А машина у меня молоденькая, всего семь тысяч прошла, да и сказывается наверное еще то, что на экспорт делана, ходит, как огурчик, и я себе позволяю иногда роскошь дать на ней 130 км, знаешь, рано утром еду в Москву, шоссе от Хотькова отличное, никого нет, тогда упираюсь я в педаль, гну ее выю до полу и гляжу на стрелку, а она, милая, лезет и лезет направо и останавливается возле ста тридцати, а дальше не идет, и так я еду километра два, а потом мне делается неуютно, ибо машина моя все-таки подлетывает, и я перехожу опять на нормальную скорость – 80–90 км. И это говорят, еще при неотрегулированном зажигании… Какие все-таки у нас дороги фиговые, как разгонишься, так и начинает машину отрывать от земли.
А насчет потопления – вот тебе интересная деталь. Был у нас целый ящик ракет. Ракеты были аварийные. И вот когда стали мы тонуть, наш командор получил превеликое наслаждение, пуляя эти ракеты в черные небеса, а всякие речные корабли продолжали идти своим курсом и вовсе на нас не обращали никакого внимания, так что мы могли вполне залиться к чертям собачьим, а спасения не дождались бы.
Насчет литературы ничего тебе не могу сказать, все в унынии и даже Вася Аксенов заделался переводчиком с казахского.
Пишешь ли ты чего?
А я крепко надеюсь на осень, на глубокую осень, когда сыро и холодно и повсюду темно, и потому так тепел и светел кажется дом, и так хочется сидеть и что-то свое ковырять, может быть вовсе и не дурное. У меня тут белки прыгают, а осенью начну птиц подкармливать. Эта зима, глядишь, что-нибудь и даст мне, потому что, старичок, что есть наше счастье? Рассказ хороший написал, вот и счастье. А все остальное ерунда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});