Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

Именно такое мерзкое состояние испытал я, когда после смерти Всеволода Кочетова новый редактор «Октября» изъял из верстки журнала вторую книгу моего романа «Война». Понимая, сколь беспощадно попрано мое авторское право, я попытался было защитить книгу в самых высоких партийных инстанциях. С нетерпением ждал ответа на свое письмо в ЦК.

В эти дни заехал ко мне в Переделкино председатель одного подмосковного совхоза — Быханов Владимир Иванович. На землях совхоза раскинулось известное озеро Палецкое, где мы иногда рыбачили. Я показал Быханову верстку «Октября» со своей книгой и пожаловался, что она выброшена из этого номера журнала и вряд ли будет возвращена в какой-либо номер.

Быханов — человек душевный, любящий литературу. Он какое-то время молчал, над чем-то размышляя, и почему-то прятал от меня глаза. Потом, тяжело вздохнув, с трудом выговорил:

— Дай Бог мне ошибиться, но боюсь, что больше ни одна ваша книга «Войны» не увидит света…

Я хорошо знал Быханова: он на ветер слов не бросал. И не торопил его с объяснениями.

— На вас навели прожекторы… — болезненно сморщив лицо, продолжил он. — Ждут момента, чтоб дать залп… Остерегайтесь… Берегите себя…

Мы сидели за накрытым столом, угощаясь коньяком. Я налил по очередной рюмке, надеясь, что услышу от Владимира Ивановича какие-нибудь подробности. Но он вдруг строго сказал:

— Только прошу, ни о чем меня больше не расспрашивайте.

— Зачем тогда вы взбаламутили мне душу? — обидчиво заметил я, охваченный закипевшей тревогой. — Если начинается борьба, надо знать, кто противник, где он находится и чем вооружен… Впрочем, догадываюсь, что об этом велся разговор в вашем охотничьем домике. При вас кто-то из большого начальства, держащего в своих руках запретительную власть, угрожал мне, Но кто именно?.. И какие угрозы?..

И все-таки мне удалось отстоять вторую книгу романа «Война», как и последующие, а также романы «Москва, 41-й» и «Меч над Москвой». Их принял в свое печатное лоно журнал «Молодая гвардия», возглавляемый прекрасным русским писателем Анатолием Степановичем Ивановым.

В ходе борьбы за выход своих книг, бывая на Старой площади, я сделал для себя неожиданное открытие: во многих кабинетах ЦК партии сидели люди с разными, подчас противоположными политическими пристрастиями и ориентациями. Очень нелегко было сообразить, в какую дверь следовало стучаться за помощью, а в какую бесполезно, хотя почти во всех кабинетах встречали улыбкой и крепким рукопожатием… Ох как горько чувствовать себя мелкой и беспомощной щепкой, попавшей в водоворот скрытых «политических игралищ» сильных мира сего.

Радовала только активная поддержка бывших фронтовиков и кадрового военного люда, которая ощущалась в обвале писем и во время моих литературных выступлений в главных штабах родов войск, военных академиях и воинских частях. Особенно придавала сил поддержка маршалов и генералов, хлебнувших тяжких горестей в первые месяцы войны на Западном направлении и в битве за Москву. Могу похвалиться, что от них я не получил ни одного критического замечания.

Но случалось, что я чувствовал себя удрученно…

Вот один из примеров… Когда Михаил Шолохов вернулся из Швеции после вручения ему там Нобелевской премии, правительство дало в его честь в особняке на Воробьевых горах банкет, на который была приглашена и группа московских писателей. Перед началом приема мы, курильщики, толпились в нижнем вестибюле, разговаривали о разном. Выкурив сигарету, я пошел бросить окурок в урну и лицом к лицу столкнулся с маршалом Ворошиловым. Он был одет в темный гражданский костюм, висевший на нем мешковато. Маршал заметно исхудал, постарел, лицо его было дряблым, седые усы, седая и жидкая шевелюра. В глазах грусть и какая-то тяжкая озабоченность.

— Здравия желаю, товарищ маршал! — поприветствовал я Климента Ефремовича, отступив в сторону. Он остановился и вопросительно посмотрел на меня.

— Маршал плохо слышит! Ты громче с ним, — посоветовал Николай Грибачев, дымивший рядом изящной трубкой.

Я кукарекнул громче:

— Здравия желаю!..

— Зачем ты куришь? — перебил Ворошилов. — Зачем травишь себя?

Я бросил окурок и растерянно заулыбался, вглядываясь в морщинистое лицо легендарного маршала.

— Привычка, Климент Ефремович. Сам бы рад бросить, да не получается.

— Прояви характер!

— Вон у Грибачева характер покрепче моего, — я указал глазами на стоявшего рядом Николая Матвеевича — нарядного, наглаженного; его лысая голова прямо сияла в лучах люстр. — Но ведь тоже курит!

— А в голове что у твоего Грибачева?! — Ворошилов почему-то сердито постучал себя пальцем по лбу.

Послышался чей-то смешок. Грибачев же, обиженно сверкнув глазами, откликнулся:

— Климент Ефремович! У меня в голове не меньше, чем у Стаднюка! Я тоже всю войну прошел!..

— Вы Стадник? — переспросил меня Ворошилов, не обратив внимания на допущенную им бестактность по отношению к Грибачеву.

— Стаднюк! — поправил я маршала.

— Это вы пишете о Западном?.. Вы у Павлова служили в оперативном управлении или разведывательном?

— Никак нет!.. Войну встретил в мотомеханизированной дивизии!

— В дивизии?! — Климент Ефремович смотрел на меня с недоумением и, как мне показалось, с упреком. — С командного пункта дивизии увидишь немногое…

Ничего больше не сказав, он с хмурым лицом направился к лестнице…

Я вначале не понял, что означали слова Ворошилова и чем не понравился ему мой ответ. Потом родилась догадка: кое-кому казалось, что взялся я не за свое дело. Не суйся, мол, со свиным рылом в калашный ряд; мыслить самыми высокими военными категориями тебе не по зубам.

Запомнилась еще одна занятная и несколько загадочная для меня ситуация.

В зале заседаний министра обороны маршала Гречко, кажется в конце 1973 года, обсуждался один из очередных томов Истории Великой Отечественной войны. Присутствовали члены редакционной комиссии многотомника, консультанты и работники секретариата. Когда я, будучи консультантом некоторых томов, вошел в зал, он был уже переполнен. Направляясь в глубину зала искать место, услышал, что меня окликнул генерал армии Иванов Семен Павлович — мой добрый знакомый. Он указал на свободный стул рядом с собой. Я заколебался, смущаясь оттого, что по соседству с ним сидел маршал Москаленко. Но Семен Павлович требовательно и строго указывал рукой, куда я должен сесть. Пришлось подчиниться.

Надо сказать, что за внешней суровостью генерала армии Иванова скрывались необыкновенная сердечность и доброта. Можно было поражаться и его острому уму, весьма натренированному мышлению в оперативно-стратегической сфере, умению очень точно формулировать свои концепции войны и военного искусства, давать объективные оценки полководческим качествам того или иного военачальника, характеристики театрам военных действий.