Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Островский, хоть и говорил, по обыкновению всех авторов, что совершенно равнодушен к тому, что о нем пишут, никогда не был безразличен к отзывам о себе. П. М. Невежин, уже в позднюю пору, застал его как-то с газетой в руках:
«Увидя меня, он пощелкал пальцами по бумаге и с улыбкой проговорил:
– Изругали! И как еще, с треском.
– Охота вам обращать внимание? Вы должны быть выше рецензентской болтовни.
– Меня возмущает несправедливость. Если собрать все, что обо мне писали до появления статей Добролюбова, то хоть бросай перо. И кто только не ругал меня?»[481]
Островскому было особенно дорого, что в статье о «темном царстве» Добролюбов произвел генеральную ревизию всех прежних критических мнений о нем и высмеял критиков, подходивших к его творчеству с мерками своих убеждений и каравших за отступление от них. «То – зачем он слишком чернит русскую жизнь, то – зачем белит и румянит ее?» Можно было ожидать, что критик «Современника» станет подтягивать драматурга к своему роду понятий, но гениальный критический такт Добролюбова сказался как раз в том, что он выше всего оценил художественную свободу драматурга, его «верность действительности».
Что и говорить, такое признание творческой независимости льстило сознанию автора, а критику позволило изучать его типы и жанр как достоверное, без тенденциозных подмесей отражение жизни.
Свой метод разбора Добролюбов назвал «реальной критикой». Извиняясь перед читателями за многословие, он намекал, что цензура вынудила его придать статье характер «отчасти метафорический» и «фигуральную форму». В «темном царстве» не один купеческий быт интересовал критика: разбирая пьесы Островского, Добролюбов анатомировал все общество, костяк его социальной психологии. Под его пером самодурство представало явлением общерусским – властью силы и лжи. Повсеместная «религия лицемерства» была производным от слепого подчинения самодурам. Поколениями воспитанный страх перед тупой силой, утверждал критик, мешал людям осознать «права личности» и восстать на законы «темного царства».
Все это с восторгом читалось, обсуждалось на дружеских сходках молодежи, в студенческих курилках, дешевых кухмистерских. Добролюбов быстро становился кумиром радикально настроенной молодежи: его читали «с применениями». «Темное царство», конечно, метафора художественного мира Островского. Но отчего – «царство»? Не ко всей ли России припечатано это словцо? А понятие «самодурство»?
Талант Добролюбова в том и состоял, что он искусно свел своды публицистической и художественной критики. В его анализе пьес Островского преобладала объективность, лишенная дешевых натяжек, и, выполняя свою главную – публицистическую задачу, Добролюбов тонко разбирал психологию его лиц, правду драматических ситуаций. Только поэтому критика Добролюбова оказалась влиятельной и для самого художника, и для актеров, готовивших его пьесы.
Бурдин, игравший Большова, отбивался от укоров, что он неверно трактовал на сцене этот образ: «Что за упреки в том, что я не читал разбора Добролюбова? – Да, вероятно, я их читал прежде самого рецезента»[482]. Бурдин писал это Островскому, зная, что тот очень серьезно отнесся к статье Добролюбова и что она была для него «большим нравственным утешением».
В начале ноября 1859 года, приехавши в Петербург для хлопот в цензуре о «Грозе», Островский захотел лично поблагодарить Добролюбова за статью и отправился к нему с визитом. У Добролюбова в этот день сидел в гостях молодой офицер Н. Д. Новицкий, и, когда раздался звонок у дверей, он как раз говорил о только что законченной печатаньем статье «Темное царство». Велико было изумление гостя Добролюбова, когда он узнал в вошедшем прославленного драматурга.
Новицкий вспоминал потом, что драматург и критик проговорили более часу и Островский искренне хвалил статью, называя Добролюбова «первым и единственным критиком», не только вполне понявшим и оценившим его «писательство», но еще и «проливающим свет» на избранный им путь.
После ухода Островского Новицкий заметил, что слова благодарности, сказанные им, были, кажется, вполне искренни, и Добролюбов ответил на это:
– Да, оно не хотелось бы, говоря по правде, сомневаться в том и мне, да только как тут поймешь и разберешь всех этих литературных генералов…[483]
Добролюбов был все же несколько настороже. В свете недоразумений в редакции «Современника» с Тургеневым и Толстым, все более удалявшимися от журнала, особенно важно было привлечь и удержать Островского.
Спустя год статья Н. – бова о «Грозе» еще упрочила связь драматурга с «Современником».
«Грозу» Добролюбов увидел прежде на сцене Александринского театра, а потом уж прочел в «Библиотеке для чтения». В Петербурге, как и в Москве, постановкой пьесы руководил сам Островский. Кабаниху сыграла блестящая комедийная актриса Линская. Одетая в раскольничье платье, она создавала яркий тип домашнего деспота, угрюмой сектантки; холодом веяло от каждого ее движения и слова. Несколько переигрывал, по обыкновению, Федор Бурдин, состязавшийся в роли Дикого с Провом Садовским. Он так «пережал» в споре с Кулигиным о громоотводах, что Писемский после спектакля изумленно разводил руками:
– Понимаешь, брат, так накинулся, так орал… чуть люстру не проглотил[484].
Катерину играла совсем юная Фанни Снеткова, красавица с тонкими, чистыми чертами лица и печальными глазами. Тихая грация и задушевность свойственны были этой актрисе. Ее Катерина казалась не столько драматической, сколько лирической героиней, но вызывала у зрителей ток встречных симпатий. Снеткова долго отказывалась играть Катерину, робея перед ролью, и только Мартынову удалось ее уговорить.
Лучше всего давался ей пятый акт. Мартынов, игравший Тихона, рассказывал, что на премьере она так измучила его своими страхами и волнением, что, когда вынесли на сцену мертвую Катерину, ему представилось, что Снеткова в самом деле умерла, и он издал раздирающий душу вопль: «Катя! Катя!» Зал замер от жуткого этого крика, а потом взорвался аплодисментами[485].
Впрочем, то, что сам Мартынов по скромности относил к случайному испугу на сцене, было частью того органического внутреннего состояния, в какое он умел приводить себя как актер. В роли Тихона своей гениальной игрой он соперничал с Сергеем Васильевым.
Его торжеством был последний акт. «Испитое, осунувшееся лицо, пьяный, с комизмом вел Мартынов сцену с Кулигиным, – вспоминает современник. – Но холодно становилось от этого комизма, страшно было глядеть на его помутившиеся, неподвижные серые глаза, слышать его осиплый голос. Было видно, что погиб навсегда человек!»[486] В этой сцене зрители и плакали и смеялись. Но вот Тихон узнает, что Катерина ушла из дому, хмель слетает с него мгновенно, он бежит искать жену и возвращается, не найдя ее, в мучительных колебаниях между страхом и надеждой. И наконец, трагический его вопль над телом мертвой жены и обвинение в ее гибели, брошенное матери, – все это создавало необыкновенно сильный финал спектакля!
Добролюбов был
