Григорий Померанц - Записки гадкого утёнка
Через несколько лет другой клубок впечатлений (по сути тех же, но в другом ладу — более тихом; в музыке это было бы минором) сложился в «Лунную дорогу» сперва как бы облитую печалью, как лунным светом тихую, почти призрачную, а потом вдруг, как бы с перевала, открывающую глазам безграничную широту и полноту жизни, с высшей точки, в которой путь (кремнистый, суровый) переходит в полет; и прожитая жизнь окидывается одним взглядом:
Лунная дорога —Сердца тайный путь…Помолитесь Богу,Прежде чем уснуть.Помолитесь простоВ полночи пустой Тишиною роста,Сосен высотой;Полнотою плача —С сердца снят засов.Час молитвы: значит,Больше нет часов.Дух нагой и сирый, —Веянье пустот.Неподвижность мира,Время не течет.Тайный ход подслушанЛиний мировых,И втекают душиВнутрь себя самих.Лунною дорогойВ одинокий путь…Дозовись до БогаИ про всё забудь.Дозовись до Бога,И в груди тогдаОтгудит тревога,Отстучит беда.В тишине хрустальнойСквозь пространство, вдругОдиночный, дальнийДонесется звук.Точно Бог потрогалМировую гладь…Помолитесь Богу,Прежде чем зачать.Трепетные тени,Даль обнажена.Прежде всех свершенийБудет тишина.Кровь вздыхает глухо,Смолкла, замерла.И святого ДухаПлещутся крыла…
Мы с радостью прочли потом у Исаака Сирина свою собственную мысль: просить у Бога земного все равно, что выпрашивать у царя навоз. В счастливые минуты созерцания (наподобие тех, которые отобразились в «Лунной дороге») предмет молитвы совсем исчезает. Остается молитва ни о чем:
Вот оно — знакомый наизустьМягкий плеск, облитый серебром:Ничего, и я ему молюсьНи о чем.Ни на небе и ни на воде,Ни в далекой линии огня —Ничего, разлитое везде.Ничего, входящее в меня.И без слова, без конца, без сна,С сердцем, точно растворенный дом,Я молюсь, как тихая сосна,Ни о чем.
Все это, наверное, повторялось сотни и тысячи раз. Наше кажущееся движение вперед — только вечное кружение вокруг Бога, вечное возвращение. И многие Зинины мотивы я находил в книгах и показывал ей ее предков. Но зачем искать другое, если это сейчас есть? Один друг, ставший католиком, сказал, что мы превращаем свой дом в церковь. Это казалось ему плохо; а по-моему, хорошо. Ведь на планете смешного человека не было храмов. Хватало созерцания заходящего солнца, встающего солнца, гор, облитых «воздушным стеклом». И это без всяких соборов становилось обрядом, как любование вишнями в Японии. Душевно полная жизнь обрастает обрядами, как всякая жизнь — привычками бытия. По старой тропе радостно пройтись еще и еще, входя в праведный ритм… Но свет не запретил прокладывать новые тропы.
Полное жизнью сердце не может в какие-то часы не покоряться ритму морских волн, солнечных бликов, лесных вершин, желтых листьев, сдираемых ветром осени. В этой покорности сердце зачинает от духа, разлитого в природе, и рождает свое: искусство и обряд, и в них сознает Бога и принимает свой жребий: быть Божьим сыном и Божьей жертвой.
Деревья, облака, «горы и воды» (как китайцы называют пейзаж) — бессознательные воплощения Бога. Человек — воплощение, способное себя осознать. Но таким он только задуман; каждая наша жизнь, каждый день, каждая минута — попытка Бога воплотиться. Каждая человеческая судьба — судьба Бога. Бог вездесущ — и всераспят, всезадушен судорогами страстей и вялой тяжестью инерции, заслонившей живую жизнь. В этих судорогах, под этой тяжестью человек теряет душу, теряет Бога и начинает перестраивать Божий мир по законам «чистого разума». И тогда начинаются споры, и ненависть, и несправедливость, и жажда справедливого суда. И Каин, возжаждав справедливости, убивает Авеля. А Бог не судит извне. Он во всех — и всех принимает с любовью. Даже Каина. Если Каин найдет силу увидеть в себе Бога и повернуться извне вовнутрь. Бог требует только одного: дать Ему дорогу.
Чтоб исчезло все чужое. Жизнь едина — общий токСердцу снится запах хвои,Синим соснам снится Бог.Тайна жизни — птица ночи —Крылья легкие расправь!Тихий сон, смежи нам очи,Чтобы сердцу видеть явь…[12]
Зинин мир открыл мне внутреннюю дверь, в которую я уходил, когда наступало безвременье, и снова выходил, когда чувствовал, что дух времени меня позвал. В ее мире я освобождаюсь от жажды справедливости и от злости, которую вызывает борьба за добро. Я перестал связывать свое счастье со взлетами общественной активности и несчастье — с гниением времени. Пусть гниет то, что должно сгнить. Когда придет час, оно упадет и рассыплется, а то, что живо, пробьет себе дорогу. Пока сдвиги идут в тиши, дух отпущен для своей внутренней жизни, и она может быть глубокой и плодотворной, не выходя на арену истории. В семидесятые годы в Москве было то-то и то-то, и то-то. И еще была Зинина елка, Зинины сказки, Зинины стихи, в которых за зимой — весна, за весной — лето, за летом — осень. И все равно какой год от Р.Х. и какое тысячелетье. Время, перестав рваться в будущее, замыкается в круг и ввинчивается в вечность.
Прошло много лет с тех пор, как я вошел в этот круг. Маленькая девочка на пляже объяснила мне: вы не старые, вы пожилые. Но это неправда, я стар. Правда другое:
Час безмолвия.Взгляд во взгляд.Сердце полное —Вот и свят.Сердце полное —Собран свет.Вспышка молнии:Смерти нет.Дрожь хрусталинки —Свет лица.В капле маленькой —Все солнца.У предела я.Тишина.Жизнь всецелаяВмещена.И не может бытьВпредь полней.Чаша Божия —На, испей!
В старости есть свое горение сердца, свое вдохновение. Деревья чем старше, тем прекраснее. И от людей старость требует стать прекрасными, как деревья. умереть, как дерево, стоя.
…Старость — это Рим, которыйВзамен турусов и колесНе читки требует с актера,А полной гибели всерьез.Когда строку диктует чувство,Оно на сцену шлет раба…
Б. ПАСТЕРНАКОболочка тела ссыхается, и из растрескавшейся шелухи падают зерна духа. Моя суть, мое Я уже не в плоти, а в том, что прорастает из нее, что растет из моей смерти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});