Марк Твен - Автобиография

Некоторое время ту нашу школу посещал Рюэль Гридли, ученик преклонных лет. Ему было, пожалуй, двадцать один или двадцать два года. Потом началась мексиканская война, и он пошел добровольцем. В нашем городе была сформирована пехотная рота, мистер Хикман, высокий стройный красивый спортсмен двадцати пяти лет, был ее капитаном, с саблей на боку и широкой желтой полосой вдоль штанин серых брюк. И когда эта рота маршировала туда-сюда по улицам в своей шикарной форме – что она проделывала по нескольку раз в день в качестве строевой подготовки, – ее маневры наблюдались всеми мальчишками, когда только позволяли школьные часы. Я все еще вижу мысленным взором эту марширующую роту и могу почти что почувствовать то свое всепоглощающее желание к ней присоединиться. Но они не нуждались в мальчишках двенадцати и тринадцати лет, и прежде чем я получил шанс поучаствовать в другой войне, желание убивать незнакомых мне людей прошло.

Я видел великолепного Хикмана и когда он стал стариком. Он казался, пожалуй, самым старым человеком, которого я когда-либо встречал, – поразительный и печальный контраст с тем щеголеватым молодым капитаном, готовившим своих воинов к кровавой бойне так много, много лет назад. Хикман мертв – все та же старая песня. Как говорила Сюзи: «Для чего все это?»

Рюэль Гридли ушел на войну, и мы не слышали о нем лет пятнадцать или шестнадцать. Затем как-то раз в Карсон-Сити, когда у меня были разногласия с редактором в переулке – редактором, лучше сложенным для боевых действий, чем я, – я услышал, как кто-то сказал: «Всыпь ему хорошенько, Сэм. Я тебя поддержу». Это был Рюэль Гридли. Он признался, что узнал меня не по лицу, а по моей манере растягивать слова.

Примерно в это же время он поехал на прииски на реке Риз и вскоре там, в рудничном поселке, проиграл пари во время выборов и по условиям спора был обязан купить мешок муки весом пятьдесят фунтов, пронести его через весь город в сопровождении оркестра и доставить победителю. Конечно же, весь поселок присутствовал и был полон энтузиазма. Победитель пари выставил мешок на аукцион в пользу Санитарного фонда США и продал его там. Покупатель снова выставил мешок на продажу в пользу фонда и продал. Возбуждение нарастало. Мешок вновь и вновь продавался в пользу фонда. Новость об этом по телеграфу достигла Виргиния-Сити и произвела большое воодушевление. Рюэля Гридли по телеграфу умоляли привезти этот мешок и провести аукцион в Виргиния-Сити. Он его привез. Была отряжена открытая четырехместная коляска, а также духовой оркестр. Мешок продавался снова и снова в Голд-Хилле, потом, ближе к ночи, был привезен в Виргиния-Сити и продан, и опять продан, и опять, и еще раз – в результате для Санитарного фонда было выручено двадцать – тридцать тысяч долларов. Гридли возил мешок по всей Калифорнии и продавал в разных городах. Он продавал его за большие суммы в Сакраменто и Сан-Франциско. Он привез его на Восток, продавал в Нью-Йорке и разных других больших городах, затем повез муку на большую ярмарку в Сент-Луис и продолжал продавать. В конце концов он преобразовал содержимое мешка в маленькие кексы и стал продавать их по доллару за штуку. В общем и целом, мешок муки, который изначально стоил, наверное, долларов десять, собрал более двухсот тысяч долларов для Санитарного фонда. Рюэль Гридли мертв уже много-много лет – это старая история.

В той же школе были первые евреи, которых я видел в своей жизни. Мне потребовалось изрядное время, чтобы пережить благоговейный страх перед ними. В моем представлении, они были невидимо одеты в замшелые и покрытые паутиной ризы древности. Они словно переносили меня в Египет, и мысленно я бродил среди фараонов и всех призрачных знаменитостей той отдаленной эпохи. Фамилия мальчиков была Левин. У нас было для них собирательное название, которое являлось единственной по-настоящему большой и изящной остротой, когда-либо рождавшейся в том избирательном округе. Мы называли их «Двадцать Два» – и даже когда шутка состарилась и стала избитой, мы всегда следовали ей, с объяснением, чтобы не было сомнений: «Дважды Левин – двадцать два»[167].

Были и другие мальчики, чьи имена остаются со мной. Ирвинг Эрес – впрочем, не важно, он мертв. Потом был еще Джордж Батлер, которого я помню ребенком семи лет, носившим синий кожаный ремень с медной пряжкой, и по этой причине его ненавидели и ему завидовали все мальчишки. Он был племянником генерала Бена Батлера, доблестно сражался при Бэллс-Блафф[168] и участвовал в ряде других сражений Гражданской войны. Его нет в живых уже давным-давно.

Уилл Боуэн (давно умер), Эд Стивенс (давно умер) и Джон Бриггс были теми, с кем я особенно дружил. Джон жив до сих пор.

В 1845 году, когда мне было десять лет, в городе вспыхнула эпидемия кори и произвела весьма серьезное опустошение среди маленького народца. Почти каждый день происходили похороны, и матери города почти потеряли рассудок от страха. Моя мать была серьезно встревожена. Она беспокоилась за Памелу, Генри и меня и прилагала постоянные и чрезвычайные старания, чтобы уберечь нас от вступления в контакт с инфекцией. Но по зрелом размышлении я решил, что ее усилия ошибочны. Мне показалось, что я мог бы улучшить дело, если бы меня предоставили самому себе. Я теперь не могу вспомнить, был ли я напуган корью или нет, но ясно помню, что очень страдал от состояния неопределенности ввиду постоянного нахождения под угрозой смерти. Я помню, что настолько устал от этого и так хотел, чтобы дело наконец разрешилось, в ту или другую сторону, причем быстро, что это нетерпение отравило мои дни и ночи. Не находя в них никакого удовольствия, я принял решение положить конец этой неизвестности. Уилл Боуэн был опасно болен корью, и я решил, что пойду к нему и заражусь. Я вошел в дом через парадную дверь и прошмыгнул по комнатам и помещениям, бдительно следя, чтобы меня не обнаружили. Наконец я достиг спальни Уилла в задней части дома на втором этаже и проник в нее, незастигнутый. Его мать поймала меня через некоторое время, выпроводила из дому и, дав мне весьма изрядный нагоняй, погнала вон. Она была так испугана, что едва находила слова, и лицо у нее было белым. Я понял: в следующий раз надо действовать умнее, что и сделал. Я слонялся по переулку с задней стороны дома и наблюдал через щели в заборе, пока не убедился, что условия подходящи; тогда я незамеченным проскользнул через задний двор, затем через черный ход и проник в ту комнату и в ту кровать, где лежал Уилл Боуэн. Не знаю, как долго я находился в кровати. Помню только, что от Уилла Боуэна в качестве компании не было никакого толку, потому что он был слишком болен, чтобы даже меня заметить. Когда я услышал, что идет его мать, я накрылся с головой, но этот прием потерпел фиаско. Был разгар лета – накрывались всего лишь тонким одеялом или простыней, и всякий мог заметить, что под ним нас двое. Вдвоем мы пробыли там недолго. Миссис Боуэн вытащила меня из постели и сама проводила домой, ухватив за шиворот, не ослабляя хватки, пока не сдала меня с рук на руки моей матери, вместе со своим мнением о таких мальчишках.