Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
9/III. Ура! Ура!! Перемышль взят. Наперекор всем злым гениям России. Ура! Теперь еще Краков – и дорога на Вену открыта169. Наши победят, наши должны победить и затем раздавить всех этих гадов, наводнивших светлую, славную, святую Россию, и этим открыть ей путь к лучшему будущему, которое она заслуживает!
Значит, должна быть революция?.. Я хочу ее?.. Нет! Или да, только не такую, какая была в 1905–06 годах, и не такую, какая была во Франции, с властью, попавшей в руки разнузданной, упивающейся кровью черни. Один человек, герой, умный, гуманный, честный, владеющий военной силой, должен совершить переворот, взять власть в свои руки, присягнуть конституции и тогда законным путем предать суду и воздать этим должную кару всем губителям и давителям русского народа и государства.
Сегодня, между прочим, я сказала Нестору Александровичу, что хорошо бы Академии переиздать письма Гоголя, т. к. издание Шенрока далеко не удовлетворительно во многих отношениях170, к тому же оно могло бы быть пополнено новым материалом, появившимся за это время в журналах и пр. При этом я имела в виду себя в качестве редактора.
«Охота браться за такое дело! – ответил Н. А. – Что оно вам даст, какое удовлетворение? Я понимаю, уж если потрудиться, так чтобы в результате получить что-нибудь, а так!.. Отчего бы вам не взяться за книгу? Ведь сколько есть неразработанных тем; столько нетронутого, даже в этой эпохе, которой вы интересуетесь, – в 30–40‑х годах. Например, меня всегда привлекала тема, которую я даже когда-то думал разработать, но за которую теперь, конечно, больше не возьмусь: романтическая драма у нас в России: Кукольник, Полевой, Розен… Как они насаждали в российских умах этот итальянский или испанский романтизм, незнакомые и чуждые нам страсти, неопределенные стремления к чему-то, к южным небесам, и как русская сцена отвечала этим попыткам…»
Я слушала Н. А. с большим интересом, но что могла я сказать на это? Кроме того, что сказала?..
«Конечно, – ответил Н. А., – мне не на чем было судить о ваших данных для такой работы, но – попробуйте. Без пробы ничего не делается, а мне кажется, что этот труд был бы больше по вас, чем корпенье над сверкой рукописей. Тему свою я вам уступлю охотно, потому что сам за нее уж не возьмусь; а издание материалов предоставьте…» – «Верхнему этажу?..» – закончила я фразу, которой Н. А. не договорил, сделав уморительную, вполне мной понятую гримасу.
Разговор происходил в Академии и «верхний этаж» означал, конечно, академический архив171…
10/III. Вчера праздновали на Курсах получение Надеждой Гернет степени магистра. Очень рада была побывать опять в милых сердцу стенах. Огни, цветы, молодые, оживленные лица и сама сияющая триумфаторша – все было хорошо и приятно, но… у магистра не нашлось других слов и других речей в ответ на все ей сказанное, кроме: «Господа, я так счастлива, я так люблю вас всех, все вы такие милые, хорошие, добрые, спасибо, спасибо!..» И за весь вечер ничего, кроме «люблю» и «спасибо», мы от Надежды Николаевны не услышали…172
Очень милое письмо прислала ей Екатерина Вячеславовна Балобанова.
Между прочим, встретилась с первой приятельницей на Курсах, Кладо, что было для меня чрезвычайно приятно. Вспомнили старину, узнали настоящее положение друг друга и оказалось, что пути наши, разошедшиеся было на время, опять отчасти встретились173, и мы решили возобновить знакомство.
А сегодня – службу побоку и на Невский, к собору, праздновать взятие Перемышля.
День после вчерашней метели выдался чудесный: ясно, солнечно; молодой, чистый снег ослеплял глаза; но мороз был здоровый, и я сильно промерзла, не получив, в сущности, никакой компенсации в разделении моих чувств радостной толпой. В собор нельзя было попасть, а на паперти полицейский генерал все время теснил толпу и поминутно обращался к стоящим с вопросами: «Ну скажите, пожалуйста, зачем вы все сюда собрались?» – или: «Хотел бы я знать, что случилось, почему вы все собрались сюда, что вам здесь нужно?»
Хотелось мне ему ответить многое, но он был так противен, и вообще, самая мысль вступить в какие бы то ни было препирательства с полицейским была так невыносима, оскорбляла какие-то чувства во мне, что я молча только смотрела на него, но взгляд мой, должно быть, был достаточно выразителен, потому что генерал невольно отворачивался.
Через несколько минут я ушла, значительно спав с настроения.
А некоторые дамы из толпы кокетливо заговаривали с полицейскими, пуская в ход все свои чары, чтобы те пропустили их в собор; были даже студенты, не брезгавшие подобными мерами. Особенно хороши были два, вероятно из числа союзников-белоподкладочников174, с которыми какой-то полицейский капитан разговаривал благосклонно-покровительственно.
На Невском было не лучше: кучка гимназистов с портретом государя и национальными флагами горланила «ура» и гимн, кто в лес, кто по дрова; другая кучка – состоящая из малышей городского училища, а за ними – третья, представителями которой был всякий сброд в опорках и с фонарями под глазами, – устраивали патриотические манифестации.
Смешно и стыдно было смотреть на них. Богатый материал для карикатур и глумлений на наш счет.
Не было ли лучше вчера? Взрыв настоящих чувств произошел, верно, сейчас же после радостного известия, сегодня же все деловые люди были уже по-прежнему за работой.
И чего это позволяют мальчишкам-гимназистам мешаться в дела взрослых! Сейчас начальство покровительствует им, потому что играет на этом в глазах властей, а через два-три года в университете за такие же выступления их будут ссылать и вешать.
Но богатое сейчас время. Интересно жить! Всю хандру как рукой сняло.
16/III. Приезжал Тосик из действующей армии на 2 дня всего. Пополнел, вид имеет здоровый, был бодр, разговорчив, смеялся, но глаза… утомленные, равнодушные, скорбные. И за всем этим наружным – внутренняя вялость, апатия, которая даже и мне не сразу бросилась в глаза, так же как и выражение его глаз; потом уж я не могла равнодушно смотреть в них; в них какая-то потусторонняя отрешенность от здешнего мира. Что значит иметь смерть в близком соседстве…
Говорит, что нежелание возвращаться в полк, конечно, есть, но оно не превышает того, когда приходится из уютного домашнего отпуска возвращаться опять на службу, с ее мелкими неудовольствиями и лишениями бездомной и бессемейной жизни.
Его, собственно, послали в Вильну с поручением, а он оттуда потихоньку приехал на сутки ко
