Иван Бларамберг - Воспоминания

Моя жена решила одна отправиться с четырьмя детьми в столицу и выехала 5 июня из Оренбурга, где родились все наши дети и где мы счастливо жили 13 лет. Расставание было тяжелым. Я проводил семью до Сакмары, где оба экипажа были переправлены на пароме; затем я посадил свою семью в коляски и нежно попрощался. Вскоре оба экипажа исчезли за холмами, оставив густое облако пыли, а я еще долго стоял на берегу Сакмары, провожая своих любимых мокрыми от слез глазами. Позднее жена рассказывала мне, что, когда они уже отъехали несколько верст и она еще продолжала плакать, наша младшая дочь Ольга, красивая и живая девочка шести лет, вдруг воскликнула: «Ах, как мне жаль папу!» — «Почему? — спросила мать. — Мы скоро увидим папу в Петербурге». «Нет, мама, — ответила Ольга, — я папу никогда больше не увижу». — «Что за вздор ты говоришь!» — возразила мать. Однако малютка осталась при своем мнении, несмотря на уговоры и упреки матери. Было ли это предзнаменованием свыше? Возможно. Но не будем предвосхищать события.

Вернувшись в свой опустевший дом, я почувствовал себя очень одиноким и решил отправиться в инспекционную поездку раньше обычного, чтобы рассеяться.

В последний раз я поехал по Оренбургской губернии, съемку которой необходимо было завершить в 1854 г. Мой путь снова пролегал через Златоуст и Уфу, и я в последний раз побывал у моих тамошних знакомых. Возвращаясь через Стерлитамак, я заехал в Ташлу, где застал помещика Николая Тимашева, а также любезную семью князя Вяземского. Здесь мы вместе прожили несколько приятных дней, совершили прогулку по окрестностям, и я взял слово с княгини Марии, что на обратном пути она на несколько дней остановится у меня, поскольку дом стоял сейчас пустой и я занимал только одну комнату.

Когда я вернулся в Оренбург, мне передали письма от моих близких; все были здоровы. Моя жена завязала несколько знакомств и разыскала оренбургских друзей; доктор Розенбергер и коллежский советник Адольф Герн оказали ей максимальное внимание и были ей очень полезны. Мои служебные дела шли своим обычным чередом, работалось легко и приятно. Так как мне приходилось пока иметь дело только с графом, ежедневно, в 2 часа, я посылал ему на подпись свои бумаги и каждый вечер, в 7 часов, получал их обратно с его резолюцией. Граф Перовский работал много, даже очень много и сидел целый день как пригвожденный за своим письменным столом, потому что круг его деятельности был весьма обширен. К сожалению, он был очень болен, его астма часто обострялась; как я уже говорил, он не мог лежать в постели и уже многие годы спал сидя в качалке со вставленными в ноздри трубочками с креозотом, чтобы легче дышалось. Кроме того, он придерживался строгой диеты. Тем не менее он был гостеприимным хозяином. В своем летнем лагере в Башкирии и в Оренбурге он всегда держал накрытым стол, за которым обедали его адъютанты и ближайшие сослуживцы, но только не он. В его огромном дворце жила еще и родственница, графиня Толстая, с дочерью Софьей; она держала специальный стол, и я у нее часто обедал.

В конце августа из Башкирии приехала семья Вяземских и провела несколько дней у меня. Мы часто музицировали, и княгиня Мария восхищала меня своим великолепно поставленным голосом. Она знала наизусть все итальянские оперы; кроме того, она очень мило рисовала. Она подарила мне рисунок, на котором была изображена ее роскошная вилла, расположенная на Каменноостровском проспекте в Петербурге. Позднее, сравнивая рисунок с виллой, я обнаружил полнейшее сходство, хотя она рисовала ее тогда по памяти. Мы совершили также несколько прогулок по окрестности. При этом я показал княгине киргизскую кибитку, чтобы она познакомилась с семейной жизнью этих кочевников. То, что мы там увидели, свидетельствовало, естественно, о колоссальной разнице между жизнью даже богатой киргизской семьи и русской аристократки. Князь обещал мне навестить мою семью в Петербурге и приглашать ее как можно чаще на свою виллу, что он позднее и сделал. В начале сентября они отправились в столицу.

Первые дни после их отъезда я чувствовал себя очень одиноко и изолированно, потому что привык к общению с этими высокообразованными людьми. Позднее я узнал об их благополучном прибытии в Петербург, а также о том, что моя семья часто бывает у княгини на их великолепной вилле. Моя маленькая Ольга была любимицей всей семьи, потому что всех восхищали живость, грация и красота ребенка. Здесь, в Оренбурге, она также была всеобщей любимицей, и часто случалось, что, когда я с обеими моими девочками, Еленой и Ольгой, гулял по главной улице города, прохожие останавливались, любуясь красивыми детьми. Комендант Оренбурга генерал-лейтенант Патон сказал мне однажды: «Когда я вижу ваших милых девочек, идущих по улице с соломенными шляпками на головах, мне всегда кажется, что я любуюсь фотографиями красивых девушек в английском альбоме».

Ах! Очень скоро я должен был испытать правдивость шиллеровских стихов:

Но судьба хитра и лжива,Краток с ней союз счастливый:Срок пришел — и горе в дом.[144]

Миновали сентябрь и октябрь. Каждую неделю я получал хорошие известия о моей семье, спокойно выполнял свои служебные обязанности и все свободные вечера проводил в семье барона Морица Врангеля, у графини Толстой и у других друзей. 30 октября я был приглашен на крещение к немецкому пастору. Перед обрядом крещения он, как того требует обычай, выступил с небольшой проповедью, в которой сказал, что несколько месяцев назад господь взял к себе его маленькую любимую дочь, но теперь подарил другую. При этом он так разволновался, что начал плакать, чем и всех нас довел до слез. Поэтому я непроизвольно подумал: «Господи, неужели и меня коснется такое же несчастье и я лишусь одной из моих дочерей!» В то мгновение, когда эта страшная мысль как молния пронеслась в моей голове, часы пробили час дня. И как все-таки судьба жестоко играет с человеком: 30 октября, в час дня, в Петербурге мою дорогую Ольгу несли на Волкове кладбище; ангельский ребенок был унесен за 36 часов коварной скарлатиной, оставив бедную мать в отчаянии и одиночестве, поскольку друзья, Розенбер-гер и Герн, еще во время болезни Ольги забрали к себе других детей, чтобы предохранить их от заражения. Тяжелое испытание возложил господь на мою бедную супругу; мне показалась еще и странной воля господа, чтобы я отсутствовал как при рождении нашей любимицы, так и при ее кончине. И что еще более странно, она умерла в Петербурге в той же самой комнате, в которой 20 годами раньше (в 1834 г.) отдала богу душу моя тетя Мария фон Розенкампф. То, что моя жена среди тысяч квартир в столице выбрала именно эту квартиру, где с тех пор сменились владельцы, показалось мне странным велением судьбы. Естественно, что смерть нашей Ольги потрясла меня; я часто видел ее во сне, и мысли о потере дорогой девочки доводили меня иногда почти до сумасшествия.