Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Позабыв про своих друзей, потерянных на эту ночь, я иду к реке. Ветер. Дождь. Поднимаю воротник, сажусь на скамейку и закрываю глаза.

Мой ящик переходит из рук в руки. Бледный парижанин его отправит в Марсель, веселый марселец погрузит на пароход, тихий и вежливый араб пошлет в пустыню и дальше… Вот черный носильщик ставит его на голову. «Ра!» — командует капрал, и ящик движется в горы.

Лучезарное утро. Деревня собралась на площади. Капрал важно читает адрес… Взрыв общего удивления. Чудесный ящик — Люонге! Где она? Скорей ведите ее сюда! Ящик открыт. Взмахнув от восторга тонкими ручками, шоколадная девочка стоит над сокровищем и, может быть, вспоминает белого господина, когда-то здесь жившего…

Снова проходят дни… Недели… Месяцы… Рушьтесь, рушьтесь воздушные замки иллюзий! Я ищу свободы, иду к ней и после стольких ошибок уже знаю, что свободы не может быть вне нас, она — лишь ощущение отсутствия ограничений. Орел, взлетающий в небо, острее ощущает границы возможного, чем червь, прилежно объедающий края листика. Чем шире желания, тем скорее обнаружатся узкие рамки земного бытия. Прутья клетки всегда перед нашей грудью, и, только двигаясь вперед, можно их почувствовать. Свободнее всех на земле труп — он лежит спокойно, и стенки гроба его не беспокоят!

Теперь для меня остается только вино, этот последний друг, который задернет завесу над моим земным странствием, и путь к свободе будет тогда до конца пройден.

Неверными шагами вхожу в комнату, не зажигая света, ищу кровать. Спать…

Вдруг звонок телефона.

— Мсье, с вами говорит швейцар. Я позабыл вам сказать, что сегодня на ваше имя получена посылка. Прикажите доставить ее в номер?

Голова кружится. Усталость. Спать, спать…

— Это ошибка. Я ничего не жду…

— Большой ящик, который вы сами отправляли в Африку!

Никаких воспоминаний. Провалиться бы скорее в черное небытие…

— Посылка была адресована в деревню Ниангу мадемуазель Люонге Ассаи, и поперек вашего адреса наклеена бумага с рукописной пометкой: «Возвращается за смертью адресата».

— Где ваша концовка, Гай?

Ван Эгмонт рассказал историю со срочной просьбой мсье Гида.

— Я не придал этим нескольким фразам никакого значения, — оправдывался он, — посчитал их просто красивой болтовней. Я…

Но Адриенна была неумолима.

— Вы снабдили ядом наших профессиональных отравителей молодежи: теперь по сотням страниц разных газет и журналов ваша неосторожная болтовня расползлась и усиленно внедряется в сознание миллионов простых людей. Она их отравляет. Она дает возможность добавить другие яды, гораздо более сильные. Вот только за это вам и заплатили так щедро — по тысяче за слово. Для того чтобы можно было легче самим вбивать в голову вредные мысли. Вам сделали имя и прикрытие для мошенников.

Ван Эгмонт сидел, опустив голову на руки. После молчания он сказал:

— В лесу я был в угнетенном состоянии. Неужели же непонятно… Это был кошмар… Ну а когда позвонил мсье Гид, я подумал: «Чепуха, какое значение могут иметь несколько фраз в последнем коротеньком рассказе?» Издатель имеет право иначе расположить материал. Передо мной стоял выбор: или добиться издания книги ценой малой уступки, или отказаться от мысли видеть книгу изданной. Я пошел по линии наименьшего зла.

Художник сказал это и смолк. «Я поступил также и со своей картиной: ради нее я нанялся выгребать нечистоты для сэра Ганри, — думал он. — Я пришел к отрицанию того, за что хотел бороться. Сделочки и уступочки с врагами — плохая политика».

— Ну ясно — протест против колониализма теперь может оставаться, — говорила между тем Адриенна. — Читатель, подготовленный газетной трескотней, не обратит на него внимания. Он остается только как фон, нужный для поддержания настроений пораженчества и для того, чтобы показать читателю честность автора и издателя. Игра задумана тонко, мсье ван Эгмонт. У вас украли самое дорогое — вашу честь.

— Все получилось как-то невероятно быстро. Захотелось добиться своего и… После публикации я не протестовал, потому что радовался своему успеху. Разве это не вполне естественно? Вокруг меня подняли такой шум…

— Вы не заметили, что ваш успех — дутый, легковесный: он не соответствует достоинству книги. Вы вовремя подвернулись, вас использовали, а когда миновала потребность, вышвырнули прочь. Лионель это понял и был до конца тверд: он умер, решительно отказавшись от служебной карьеры. Он был бы музыкантом и честным тружеником. А вы? Въезжаете в прихлебательскую литератору на спине у Люонги.

— Да, но мсье Гид!

— Этот житель безвоздушных пространств знает, в чьем кармане звенят денежки. Вы думайте не о нем, о себе. Мсье Гид сделал свое дело, а вам еще предстоит исправлять свою ошибку.

«Она права, — подавленно думал ван Эгмонт. — Представитель хваленой интеллигенции на самом деле оказался жуликом, его культура — обычная культура надувательства. Лионель — честнее меня. Нужно найти в себе силы и со своих плеч сбросить обвившуюся вокруг гадину. Опубликую письмо и скажу мошенникам правду».

— Кстати, кто напечатал вашу книгу? Кто состряпал фальшивку?

— Провинциальное издательство при каком-то епископе. Все как-то устроилось необыкновенно быстро. Я не успел додуматься… Я верил им…

И художник поник головой.

— Мы будем продолжать борьбу дальше, но без чужой помощи, — говорила между тем Адриенна. — Вы сами правильно поставили знак равенства между угнетателями в колониях и кругами наших состоятельных людей: это одно и то же. По вашим словам — «одна банда». Мы с вами — иное дело: наши руки чисты, мы не запятнаны никакими сделками с совестью. Гордо и смело мы выйдем вперед и громко крикнем нашу правду! Довольно обивать чужие пороги!

— Мы перейдем к прямому действию?! — поднял голову ван Эгмонт. — Рука об руку. Как это чудесно!

Об интеллигенции и культуре с тех пор по общему молчаливому согласию в гостиной не говорили. Если кто-либо случайно произносил эти слова, то все испуганно смотрели на ученого. Он краснел, и после неловкой заминки разговор переходил на другие темы. Так они и решили: продолжать борьбу.

Скандал с фальсификацией книги был сейчас же притушен: конечно, газеты не поместили длинное и горячее открытое письмо ван Эгмонта. Взлетев вверх и взорвавшись ослепительным светом, хор шумного восхищения и похвал смолк, слава новоявленного гения внезапно померкла, потому что иссякли питавшие ее ручьи и ручейки — статьи и заметки ежедневной печати. Публика сразу позабыла «гениального» философа потерянного поколения, а невидимые режиссеры нашли нового охотника на такую роль. Все бы шло своим чередом, если бы ван Эгмонт смирился и признал свое поражение. Но он не смирился, и теперь его имя стало появляться в газетах снова, на этот раз в разделе происшествий.