Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь

Я познакомился с Голо Манном в Гамбурге примерно в 1970 году. Но более близкие и постоянные контакты начались только с 1974 года, когда я принялся одолевать его просьбами в письмах, что и продолжал делать неустанно и настойчиво до конца 80-х. Я был заинтересован в возможно более интенсивном сотрудничестве с ним так же, как и с Вольфгангом Кёппеном, пусть даже по другим причинам. Голо Манн представлял собой идеального в некоторых отношениях автора для литературного раздела «Франкфуртер Альгемайне». Потому ли, что он обладал необычайно богатыми знаниями, был действительно образованным человеком? Не только. Я считал своей важнейшей задачей редактировать литературный раздел, который читают не только коллеги и специалисты, но и по возможности все, кого интересует литература. Мне никогда не приходилось напоминать Голо Манну, в отличие от некоторых других сотрудников, о том, кому должны быть адресованы его статьи. Его прообразом был Августин, о котором Голо Манн говорил, что тот делает легким для читателя и самое трудное произведение.

Всем его материалам свойственна приятная, звучавшая очень естественно распевная интонация, благодаря которой достигался максимум ясности, четкости и наглядности, интонация, не имевшая, казалось, ничего общего со стилем отца. Но в действительности дело обстояло по-другому. Язык Голо Манна, конечно же, развивался под воздействием стиля Томаса Манна, стиля в высшей степени художественного, только при этом в процессе осознанного или бессознательного сопротивления отцовскому стилю, подобно тому как сын очень рано решился строить свою жизнь вопреки отцу. В разговоре по телефону, когда речь зашла об отношении Голо к отцу, он сказал мне: «Я желал его смерти». Я испугался и спросил его довольно взволнованным тоном: «Вы понимаете, что только что сказали?» На это последовал ответ: «Да, так дело и обстоит. Это было неизбежно». Все свои книги, кроме монографии о Фридрихе фон Генце, Голо Манн смог написать только после смерти отца, а было ему тогда как-никак 46 лет.

Мы встречались в Гамбурге и Дюссельдорфе, во Франкфурте и Цюрихе, но не очень часто, зато постоянно обменивались письмами и перезванивались. В центре внимания были две темы — литература и семья Маннов. Голо хвалил мои статьи и книги, иногда возражал, но, коль скоро в моих критических работах шла речь о членах его семьи, у него имелось фундаментальное возражение, которое он выдвигал по разным поводам. Он написал мне, например, касаясь эссе о Клаусе Манне, что все мои оценки правильны, чего не скажешь о целом. Отсутствует «симпатия». Высказываясь и о моих статьях, посвященных отдельным томам «Дневников» Томаса Манна, Голо повторял общий упрек — слишком мало симпатии, слишком мало любви.

Если критики рецензировали книги его отца, Голо сердился и думал, не написать ли письмо протеста, чего он чаще всего все же не делал. Самому же ему доставляло удовольствие плохо отзываться об отдельных произведениях Томаса Манна. «Тонио Крёгера» он оценивал очень низко, — мол, в разговоре с Лизаветой все неправильно, все это «вздор». Как-то раз он спросил меня издевательским тоном, какой из двух худших рассказов Томаса Манна — «Тонио Крёгер» и «Непорядок и раннее горе» — хуже. Я не воспринял это всерьез. «Если услышат, — говорил я ему, — что вы говорите о книгах Томаса Манна, могут прийти к выводу, что вы считаете его особенно слабым, просто бездарным автором». Голо Манн сразу же возразил: так нельзя говорить, ведь роман об Иосифе сравним с «Илиадой» или «Одиссеей», если говорить о его значимости и качестве. «Ну вот, начинаем сначала», — подумал я и смог, успокоившись, уснуть.

Голо Манн охотно рассказывал анекдоты об отце, большей частью нелестные для него. Рассказал и я ему анекдот, которого, как сразу же выяснилось, он не знал. Осенью 1924 года вышла «Волшебная гора», и уже через несколько недель начались всякого рода неприятности, в том числе с Герхартом Гауптманом, который был оскорблен и раздражен, оказавшись в романе объектом пародии и карикатуры под именем г-на Пеперкорна.

В эту пору Томас Манн на некоторое время задержался в Цюрихе, где зашел в элегантный магазин предметов мужского туалета, услугами которого давно пользовался. Было раннее утро. Хотя хозяин и приветствовал его с подобающим подобострастием, но казался несколько обеспокоенным, быстро попросил его извинить и ушел на первый этаж магазина. Через несколько минут он вернулся и сообщил Томасу Манну, что этажом выше сейчас находится другой покупатель, г-н д-р Гауптман, Герхарт Гауптман. Не угодно ли было бы г-ну д-ру Манну видеть коллегу? Томас Манн сразу же ответил: «Нет, еще слишком рано». Владелец магазина вежливо поклонился и сказал: «Господин доктор Гауптман того же мнения».

Голо Манн был в восхищении. «И правда, — сказал он, — отличный анекдот. Вот только он выдуман, выдуман от начала до конца. Если бы такое действительно произошло, Томас Манн мучил бы нас этой историей бессчетное число раз». Здесь Голо Манн ошибался. Едва не состоявшаяся встреча действительно имела место, правда только в 1937 году.

Во время одного из самых долгих наших телефонных разговоров в декабре 1975 года мы беседовали о сексуальности Томаса Манна. По словам Голо, гомосексуальные чувства и мысли, как известно, отнюдь не были чужды Томасу Манну, но он никогда не являлся практикующим гомосексуалистом. Слухи о его контактах с юношами, занимавшимися гомосексуальной проституцией, абсурдны. Его гомосексуальность, по словам Голо, «никогда не опускалась ниже пояса». В конце концов она осталась в пубертатных границах. Как говорил Голо, сексуальную жизнь его отца можно было уподобить сексуальной жизни прусского генерала. По отношению к женщинам он был пуглив и сдержан и именно поэтому время от времени прибегал к услугам проституток.

Когда я спросил Голо Манна о якобы имеющихся интимных письмах Томаса Манна к Клаусу, публикации которых семья, если верить слухам, воспрепятствовала, он ответил, что все такого рода предположения свидетельствуют о незнании действительных отношений между отцом и сыном. Таких писем быть не могло, так как между Томасом и Клаусом Маннами никогда не существовало интимных отношений. Отец «испытывал отвращение» к гомосексуальности сына, объяснений на эту тему между ними никогда не было. Как рассказал мне Голо, в его семье существовало два вида гомосексуализма — манновский и прингсхаймовский.[68] Манновский, рассказывал он, робок, полон затруднений и комплексов, напротив, прингсхаймовский — радостный и жизнеутверждающий. Клаус, по словам Голо, был связан с прингсхаймовской традицией, а он сам — скорее с мрачной и сложной манновской традицией.