Юрий Макаров - Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917

Пропорционально недурно были обставлены и чины. После каждой денежной раздачи, с артельщиком в хозяйственную часть, для отправки на военную почту, для следования на родину, отправлялись кипы писем и все с деньгами.

Состязания устраивались и ротные, и батальонные, и полковые, почти всегда тогда, когда полк стоял в резерве. Состязались на прыжки, и на бег, и на силу, и на борьбу. Единственно на что не состязались, это на стрельбу. Ее и так было достаточно.

Помню одно грандиозное состязание, когда полк стоял около месяца на отдыхе под Радомом, в посаде Гощин. На второй день Нового года были устроены скачки и бега. Героями состязания оказалась наша рота, т. е. я и мой младший офицер Павлик Купреянов(убит 17 июля 15-го года в Холмской операции).

Своего скакуна я получил не совсем обыкновенным образом. Чтобы рассказать, как это вышло, придется отступить на полгода назад.

На следующий день после объявления войны Германией, я, состоя чиновником Министерства иностранных дел, в месячном отпуску, одетый в рыжий пиджачок, приехал в собранье завтракать. Хотелось узнать новости, к тому же полк был мне всегда роднее и ближе, чем министерство. Уместно вспомнить, что почему-то все в эти лихорадочные дни считали, что война будет очень кровопролитная, но и очень короткая.

Накануне в поезде, едучи в Петергоф, я встретил одного товарища по полку, подполковника Генерального Штаба, занимавшего ответственное место в самом «мозгу» армии, в Особом отделении Генерального Штаба. Так вот представитель этого «мозга» армии, отнюдь не в шутку, а весьма серьезно говорил, что по их данным, война никоим образом не протянется больше четырех месяцев.

В собрании стоял дым коромыслом. Было грязно и неубрано. Совершенно так, как когда большая семья уезжает из давно насиженного гнезда. Мой старый друг Митя Коновалов, заведующий мобилизацией (убит 5-го ноября 1914 года под Краковым), не спал уже две ночи, но держался очень бодро и ровным и спокойным голосом, налево и направо, отдавал приказания и давал бесконечные и нескончаемые объяснения. Никто не знал, что ему делать. Коновалова буквально осаждали: «Вашескородие!», «Дмитрий Павлыч!», «Митя!»…

— Подождите, господа, я не могу всем сразу ответить… Что тебе нужно? — И установив подобие очереди, начинал, как бывало ученикам, в Учебной команде, медленно, спокойно и весьма толково, объяснять каждому, и ротному командиру, и фельдфебелю нестроевой роты, и старшему обозному, что кому нужно делать, кому куда нужно ехать и кому, что и где нужно получать и принимать. Выносливость, хладнокровие, сдержанность и терпение у этого худенького и по виду не очень здорового молодого человека, были поистине изумительные.

Тем, что наша мобилизация в полку прошла не только хорошо, но блестяще, мы обязаны были, главным образом, трем людям: поручику Димитрию Коновалову, делопроизводителю хозяйственной части Я. П. Широкову и старшему писарю В. В. Христофорову. Эти люди тогда «командовали парадом». Остальные же все, начиная с командира полка, и весьма «светского» полкового адъютанта Соллогуба, ничего в этом деле не понимали и только исполняли то, что им указывали.

Когда я ехал в это утро в полк, я еще не твердо знал, что я буду делать. Я был статский чиновник и носил чин «надворного советника». Чин звучал смешно, т. к. когда не хотели обидеть собаку, назвав ее дворнягой, называли ее «надворный советник».

Так вот, будучи, «надворным советником», принадлежа к Министерству, из которого почему-то не мобилизовали (от нас на войну пошло всего пять человек, все по собственной охоте), наконец уйдя из полка три года тому назад, а из строя шесть лет назад и, имея всех одногодников ротными командирами, я чувствовал, что я отстал от военной службы, да и перспектива становиться на взвод как-то не очень улыбалась. К тому же, в предыдущем году я женился и у меня был четырехмесячный сын. Должен честно сознаться, что такого чувства, что отечество в опасности и что нужно идти его защищать, у меня не было. Чувства мои были гораздо более мелкого характера. Сплошное самолюбие. И, конечно, доля любви к полку, где почти все были мои товарищи и много искренних друзей. Допустить такую возможность, что они уйдут, а я сильный и еще молодой, «старый семеновец», «пожизненный член собрания», буду в комфорте и в безопасности сидеть дома, было трудно. Невозможно также было себе представить, как я буду себя чувствовать и выглядеть, когда по окончании войны полк вернется домой, его будут встречать, приветствовать, чествовать… А что я буду тогда делать, окопавшийся в тылу «поручик, в запасе»? Ну, а если убьют, тоже не так уже плохо. У меня есть сын… Передам ему незапятнанное, честное имя…

В собрании, в столовой было очень мало народа. Офицеры быстро проходили, некоторые закусывали стоя, на ходу. Закусочный стол был пуст. Исчезла водка. По постановлению общего собрания, накануне из собранского обихода она была изгнана, вплоть до окончания войны. Ни смеха, ни шуток. Лица у всех деловые и серьезные. Чувствовалось, что пришел день главного самого страшного экзамена, экзамена всей жизни и что все это ясно понимают. На углу стола даже не завтракали, а что-то спешно ели два ротных командира 9-ой, Азанчевский-Азанчеев и 10-ой Анатолий Андреев (убит 11-го октября 1914 года, под Ивангородом). Я подсел к ним.

— Ну, что дипломат, вот что вы натворили, а нам теперь пригодится расхлебывать…

— Ты-что ж, с нами идешь?

— Не знаю еще, вот думаю…

— Да что же тут думать, надевай форму и в поход…

В это время через столовую проходил командир полка И. С Эттер. Мы все встали. Он подошел к офицерам и сказал им что-то служебное. Потом повернулся ко мне, подал руку и, со своим английским акцентом, говорит:

— Ну, дипломат, что же это ваш Сазонов делает?

Удивительно мало было воображения у господ офицеров… Все одно и тоже.

— Это уже не Сазонов, — отвечаю, — а император Вильгельм драться желает.

— Ну, а вы лично, что вы собираетесь, делать?

— Я, ваше превосходительство, хотел просить вас… Я хочу иметь честь быть принятым обратно, в полк.

Рубикон был перейден.

— Очень хорошо. Мы от вас ничего другого и не ожидали. Скажите от меня Соллогубу, чтобы вас отдали в приказе.

Затем второе рукопожатие, на этот раз уже горячее.

В тот же день я отправился в Гвардейское Экономическое Общество, где также стоял дым коромыслом, и оделся с ног до головы. Шашка и револьвер у меня, между прочим, сохранились.

Когда я выходил из дверей снова офицером, чувствовал себя немножко так, как девять лет назад, после производства.

На следующий день я уже дежурил по полку, а еще через день принял и стал формировать 4-ую роту нашего запасного батальона. Выехал я в действующий полк в середине ноября, с нашей 3-ей маршевой ротой.