Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых
1 декабря родился у нас сын, названный Николаем. Восприемниками были Его Величество с великой княгиней Марией Николаевной Лейхтенбергской. Обряд был совершен в малой церкви Зимнего дворца В. А. Бажановым.
Государь был так милостив, что сделал мне выговор, зачем я приехала с ребенком в такой мороз; он с удовольствием сам приехал бы к нам.
13 июля (1846 г.) состоялось бракосочетание красавицы нашей, великой княгини Ольги Николаевны. Все празднества описывать не буду. Их припомнить трудно; самый веселый бал был во дворце английского парка, он был менее многолюден, а потому и оживленнее.
Я была в восторженном настроении благодаря всей окружающей меня обстановке. Гондолы, пение, музыка, луна, вода, чудный июльский вечер, разноцветная иллюминация — вся эта действительность напоминала своим волшебством рассказы арабских сказок из тысячи и одной ночи.
С того времени я ничего не видела подобного. Сколько десятков лет прошло с тех пор, но, когда мысленно перенесусь в воспоминания к прожитому, все воскресает так живо передо мной, точно все это было в недалеком прошлом.
Мы жили в Стремянной улице, близ Владимирской, когда 8 апреля 1848 года родилась у нас дочь Мария. Через две недели состоялись ее крестины, которые Император Николай Павлович и цесаревна Мария Александровна осчастливили личным Своим присутствием.
От завтрака Его Величество отказался, но принял чай, который я тут же за круглым столом заварила, — Государь пил в то время зеленый чай. Наливая себе сливки. Его Величество спросил, где я достаю такие густые.
На ответ, что мы держим корову для детей, что сливки и масло у нас домашние. Государь сказал: «От одной коровы! У меня же несколько ферм и сотни коров, а в жизни моей таких сливок и такого вкусного масла не подавали мне».
Это говорит русский император! Как мало все окружающие думали о том, чтобы царю все было подано как можно лучше! Но, к несчастью, всякий думал о себе и о том, как бы карман свой набить потолще. Где совесть?
Саша знал почти все московское общество, среди которого у него были и друзья; с ним он познакомил и меня. В Москве я убедилась, как распространено там хлебосольство.
Чаще всего мы бывали у графини Любови Петровны Голицыной, рожденной Апраксиной, жены Сергия. У них я познакомилась с графиней Ростопчиной; она так правильно и изящно говорила по-русски, что ее можно было заслушаться, и я никогда ни до нее, ни после не встречала человека, который бы так владел русским языком.
Смерть великого князя Михаила Павловича очень опечалила меня, я любила его не только как человека, но ценила в нем ту беспредельную любовь и преданность, которую он питал к своему Царственному брату. Он был самым деятельным и верным помощником Государя. Не раз мне случалось на вечере или на бале, когда он подходил с насупившимися бровями и угрюмым лицом, спросить его, зачем он смотрит так сурово. Все знают, какое у него доброе сердце, и что угрюмый вид его только напускной. «А кто сказал, что я добр?» — спросит, бывало, он. «Земля слухом полна!» — был мой ответ. «Я должен карать, а Царь миловать», — отвечал Великий Князь, улыбаясь.
Он был строг, требователен, ловил неисправную по службе молодежь, взыскивал, а между тем никого не сделал несчастным и помогал, как только мог. Каких фарсов не проделывал с Великим Князем Константин Булгаков, и все сходило ему с рук! Он был находчив, а это любил Михаил Павлович.
Когда Булгаков нуждался в деньгах, являлся в Михайловский дворец и с согласия камердинера проталкивал конверт под дверь, где у стола занимался Великий Князь. В ответ просителю, тем же способом, являлся другой конверт с 200 рублями.
Раз, встретив Его Высочество на Невском, Булгаков просит его, для поднятия своего кредита, пройтись с ним под руку, и в этом ему отказа не было.
Во время лагеря Великий Князь встретил однажды в Петербурге Булгакова тогда, когда он был дежурным по караулу в Красном. Возвратясь в Красное, Великий Князь подъехал к караулу. Подан был звонок, и караул выбежал вместе с Булгаковым. Великий Князь, подозвав его к себе, спросил, как он попал в лагерь, ведь он встретил его в Петербурге. Булгаков ответил: «Ваше Высочество сами подвезли меня, я сидел на запятках».
Государь любил, чтобы ему говорили правду; к сожалению, она, вероятно, редко доходила до него, вот из чего я могу это заключить.
Однажды мне пришлось ехать одной в Петербург на вечер во дворец. Саша был послан куда-то произвести следствие.
Кроме Их Величества и Наследника, нас было из посторонних только графиня Ю. Ф. Баранова с сыном Э.Т. и я, которая, исправляя должность дежурной фрейлины, разливала чай.
Не помню, о чем шла речь и почему Государь обратился с вопросом ко мне. Кажется, Его Величество спросил о семейных вечерах, достаточно ли бывает дам, потому что в кавалерах, вероятно, недостатка нет.
Если не ошибаюсь, то это именно касалось этих вечеров; я ответила, как было в действительности, что благодаря неудобному сообщению с Петербургом, куда многие ездили к родным или в театр, молодежь не имела возможности возвращаться из столицы вовремя к семейному вечеру, и потому случалось, что танцоров было недостаточно.
Тут графиня Баранова, дернув меня за платье, слегка нагнулась и вполголоса проговорила: «Такую правду нельзя говорить императору!»
— Oserais je jamais melilir a now souverain? — ответила я, при этом чувствовала пристальный взгляд Государя, который тут же спросил, что сказала мне графиня. Я покраснела, сконфузилась, растерялась, повторить слова графини — это выдать ее, а этого я не хотела, а потому нетвердым голосом проговорила: «Графиня мне сказала, но…» Государь перебил меня:
— Вы хотели сказать, что не расслышали, вот это неправда! У меня слух хорош. Графиня сделала замечание, зачем вы сказали мне правду! Это несчастье, что все боятся говорить мне правду, и никто о том не думает, насколько облегчили бы мне тяжесть царствования, если бы говорили всегда правду. Поэтому прошу вас никого не слушать и не верить, что я боюсь правды.
Я редко видела сны, может быть, и не помнила их, но в эту зиму некоторые из них остались в памяти; я рассказала их няне, которая растолковала их верно, хотя не придала им в то время никакого значения.
10 февраля (1855 г.) Саша уехал. После его отъезда вижу сон, будто Цесаревна приехала ко мне и на приглашение отобедать с нами согласилась. Все уселись за круглый стол, по обе стороны Цесаревны было оставлено по одному незанятому стулу, а на вопрос Ее Высочества о причине я ответила: чтобы дети не толкали и ей бы было просторнее.
Когда, по толкованию няни, это означало повышение для Цесаревны, я от души посмеялась и заметила ей, что для Цесаревны никакого повышения быть не может. Ничего того ужасного, что ожидало нас, не приходило мне в голову; могла ли я допустить мысль о том, что в скором времени Россия облечется в глубокий траур и что надвигается общая скорбь и печаль.
