Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

— Батюшка мой! Я ж пообедал!

— Кто же идет в гости к хохлу, пообедавши? — Я искренне удивился и огорчился, посетовав, что не предупредил Леонова, когда говорил с ним по телефону.

Прежде чем сесть за стол, решили сфотографироваться. И тут Молотов неожиданно спросил у меня:

— А где же ваш зять Виктор Петелин? — Мы как-то вместе с Молотовым и Виктором Васильевичем навещали на даче в Новом Иерусалиме Сергея Ивановича Малашкина.

— Отмокает Петелин в море в Коктебеле, — ответил я. — С моим старшим внуком Ванюшкой.

— Значит, не полный сбор, — засмеялся Молотов. — Будут жалеть, что не оказались в таком товариществе.

Вдруг на крыльцо выскочила Галя:

— Папа, Виктор звонит из Коктебеля! Будешь говорить?

— Передай ему привет от всех нас. Пусть идет за вином и выпьет там за наше здоровье!..

Затем, после фотографирования, началось незабываемое застолье. Молотова и Леонова я посадил рядом — через угол стола. Остальные рассаживались кто где хотел — мест хватало. Трудным оказалось наполнить первые рюмки. Вячеслав Михайлович у себя на даче, бывало, мог выпить в нашей компании рюмку-две коньяку, а тут попросил налить ему бокал домашнего квасу из березового сока. Леонид Максимович согласился пригубить рислинга. Я, как хозяин, чувствуя ответственность за происходящее, осторожно попивал смесь шампанского и рислинга. Остальные угощались — что кому желалось: на столе высились бутылки коньяка, водки, вина: то были благословенные времена, когда всем позволялось оставаться самими собой.

Ох, трудно хозяину дать ход посиделкам, когда душа смущена необычайностью происходящего. Если б мне кто-нибудь предрек хотя бы в войну, что в моем доме когда-то будут сидеть рядом Молотов и Леонов, в кругу известных прозаиков, поэтов, да еще внука Сталина, я бы такого прорицателя посчитал сумасшедшим. Но деваться было некуда. Прозвучали первые тосты. Молотов, будто на заседании, деловито спросил у Леонова, над чем он работает. Леонид Максимович ответил уклончиво и стал нахваливать мою «Войну», особенно сцену в кабинете Молотова, когда германский имперский министр Риббентроп из кремлевского кабинета Вячеслава Михайловича в присутствии Сталина разговаривал по телефону с Гитлером. Слава Богу, похвала прозвучала больше в адрес Молотова, оснастившего писателя подробностями, которых ему не придумать, тем более что, по словам Леонида Максимовича, в этой сцене очень достоверно выписан Сталин.

Я с тревогой ждал главного: разговора о «Золотой карете». Его начал Молотов:

— Леонид Максимович, откуда вы взяли, что я во время войны якобы запретил ваш спектакль «Золотая карета?» Это ни в какой мере не соответствует действительности.

Мне не запомнился ответ Леонова, но очередной вопрос, адресованный ему Молотовым, меня ошеломил:

— А как случилось, что вы написали антипатриотичный рассказ «Евгения Ивановна»? — Так и спросил!

— Почему антипатриотичный? — Лицо Леонида Максимовича покрылось розовыми пятнами. — Я с вами согласиться не могу!

— В прежние времена мы вас бы строго наказали за него. — Лицо Молотова тоже побагровело.

Я почувствовал столь острую тревогу, что заболело сердце: было похоже, что эти два великих человека сейчас схлестнутся в споре, который может закончиться плохо. Особенно пугала жесткость в словах Молотова и исчезнувшее в его глазах обычное выражение ироничности.

— Это уже интересно. — Леонид Максимович вынужденно засмеялся, и всем нам было видно, как он сдерживал себя, чтоб не ожесточиться. — Я, между прочим, все свое творчество рассматриваю в единстве. В том числе и «Евгению Ивановну», судьба которой продолжается в последующем рассказе…

Молотов не очень деликатно прервал Леонова:

— Неужели вы верите в то, что любовь между двумя людьми может оправдать измену родине одного из них, в данном случае Евгении Ивановны?

Я не смею продолжать рассказ об их дальнейшей дискуссии, боясь быть неточным. Запомнились мне вразумляющие интонации в размышлениях Леонида Максимовича о человеческих натурах, порывах их характеров, о разности отношений отдельных личностей к родному народу, к России и тому общественному строю, который отторгает человека не от народа, не от России, а от чужеродности «нового» бытия, удушливости атмосферы времени.

Надо было разряжать напряженность разговора. И мы, кто был в застолье, наперебой начали требовать вновь наполнить рюмки. Зазвучали тосты, а Михаил Алексеев тут же взял на себя роль «громоотвода» — увел всеобщее внимание в новое русло. Начал вспоминать тридцатые годы, страшный голод в Поволжье, стал рассказывать о своей родной Саратовщине и обо всем поволжском крае, объединившем тогда несколько областей, о царивших там беспорядках, головотяпстве местных руководителей.

Молотов почувствовал, что в словах Михаила Алексеева сквозит прямой упрек тогдашнему Советскому правительству и лично ему, Молотову. И не только не отмолчался, но и перешел в контратаку:

— Молодой человек, — обратился он к Алексееву, и уже от этих слов Михаил Николаевич почему-то побледнел, вызвав во мне необъяснимый приступ беззвучного смеха. — Я прочитал все ваши книги. Да, талатливо. Но в них, а значит, и в вас, есть глубокие внутренние противоречия…

Я понял, что это был упрек и моему роману «Люди не ангелы», а также книгам Федора Абрамова и Сергея Крутилина, — на эту тему у нас с Молотовым уже были разговоры раньше, которые он всегда завершал выводом: «Многие писатели, пишущие о деревне, не понимают учения Ленина о крестьянском вопросе».

Прервав дискуссию, Молотов встал и предложил тост в память о Сталине. Затем Владимир Фирсов и Феликс Чуев поочередно начали читать стихи, которые всех нас будто примирили…

Мои встречи с Молотовым чаще продолжались на его даче в Жуковке.

Несколько раз он еще приезжал к нам в Переделкино.

Но то уже были встречи деловые, без особых дискуссий, пусть и не менее, а порой и более интересные. Для меня, продолжавшего писать о начальном периоде войны, они сослужили неоценимо полезную службу, оказались незабываемыми, о чем я искренне, с глубоким волнением сказал в своей траурной речи на его похоронах 12 ноября 1986 года. Умер он 8 ноября на девяносто шестом году жизни.

32

Природа — это увлекательнейшая книга, которую никогда не надоедает читать. К самым страстным любителям этой книги, посвященным в сокровенные тайны ее увлекательности, относятся рыбаки и охотники. Для меня лучшее времяпрепровождение — рыбалка, ее уединение с полным ощущением свободы. Но я не стану писать о тех чувствах тихого восторга, который испытываешь, готовя рыбацкие снасти, не буду утомлять читателя описанием различных способов ужения рыбы. Обо всем этом уже написано немало и хорошо, хотя только одно Евангелие, как известно, является книгой без недостатков.