Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Ваш преданный друг А. Нобель».
Сульман не замедлил ответить, что готов приехать, на что тут же получил телеграмму: «Приезжайте. Это будет Вам полезно и освежит Вас, но боеприпасы не должны производиться в Ваше отсутствие».
В конце апреля Рагнар со своей Рангхильд прибыли в Сан-Ремо и оставались там почти месяц, наслаждаясь радушным приемом хозяина. Одновременно Рагнар увлеченно работал в лаборатории и засел за патентные описания уже имевшихся наработок. Альфред, как мы уже писали, явно испытывал к Сульману отцовские чувства; его отношение к ассистенту было совсем не похоже на отношение начальника пусть и к самому любимому подчиненному, и в красивой молодой паре Сульманов он видел свою семью. То, что это было именно так и не иначе, подтверждает и тот факт, о котором Рагнар узнает уже только после смерти Альфреда: рядом со своим имением он начал строить дом специально для четы Сульманов – чтобы они останавливались там, приезжая на летний отдых. К концу 1896 года этот дом был почти готов.
Но Рагнар Сульман этого не понимал, да и, наверное, не задумывался об этом, а потому в конце апреля решил, что в Бофорсе его ждут куда более важные дела, чем в Сан-Ремо, и засобирался назад, подав Альфреду соответствующую просьбу. При этом он пропустил мимо ушей слова Нобеля о том, что в конце мая он тоже собирается в Швецию и они могли бы поехать туда вместе. Настаивать же Нобель не стал – это было не в его правилах. Так что Сульманы уехали, и Нобель снова остался в огромном поместье в Сан-Ремо один. А ведь все лежало на поверхности! Позже Рагнар будет вспоминать, как Альфред однажды прямо сказал ему: «Я воспринимаю тебя почти как младшего родственника». Причем слово «почти» было здесь явно лишним.
* * *
День отлета Андре и его спутников на Северный полюс неумолимо приближался. К концу апреля со здоровьем у Нобеля стало полегче, приступы «ревматической подагры», или «подагрического ревматизма» (как он с сарказмом, издеваясь над бессилием врачей, называл поставленный ему диагноз) наконец отпустили, и Нобель поспешил в Париж, где на Марсовом поле был выставлен воздушный шар экспедиции. Альфреду хотелось поделиться с Андре пришедшей ему в голову идеей всенепременно взять с собой фотоаппарат и постоянно делать снимки с воздуха.
Но, как это часто с ним бывало, одна идея немедленно повлекла другую: Нобель загорелся запуском фотоаппарата в воздух с помощью ракет, подобных тем, разработкой которых по его указанию занимался Унге, с последующим отделением фотоаппарата от носителя, спуском на парашюте и съемкой в автоматическом режиме, результаты которой затем можно будет использовать для картографии. Термина «аэрофотосъемка» тогда еще не существовало, но то, что придумал Альфред Нобель, по обыкновению несколько опередив свое время, было именно аэрофотосъемкой.
Летом участники экспедиции на Северный полюс отправились на корабле из Гётеборга в Тромсё, откуда и должны были начать свой путь. На главной площади их восторженными криками и пожеланиями удачи провожали почти 50 тысяч человек, перед которыми Андре произнес пламенную речь, в которой не забыл поблагодарить своего главного спонсора Альфреда Нобеля. Альфред в ответ послал телеграмму, которую велел вручить членам экспедиции по прибытии в Тромсё: «Мой самый сердечный привет и пожелание удачи почетному и величественному триумвирату на службе знания».
В июне он, как и планировал, отправился в Швецию и в перерывах между множеством дел, которые включали, помимо всего прочего, смену руководства завода в Бофорсе и его дальнейшее преобразование в рентабельное предприятие, нашел время посетить Роберта в его идиллическом уголке в Йето. Тот ворчал на ухудшившееся состояние здоровья, но племянники уверили Альберта, что отец, регулярно отдыхающий на лучших курортах, в принципе чувствует себя очень неплохо, а жалуется на здоровье исключительно, чтобы привлечь к себе побольше внимания и любви детей. Все это было похоже на правду, но две недели спустя после отъезда Альфреда из Швеции, 7 августа, когда он уже находился в Париже, пришла телеграмма от жены Роберта Паулины, к которой Альфред всю жизнь испытывал огромное уважение. «Роберт скончался сегодня ночью, быстро и неожиданно, без мучений», – гласила телеграмма.
Выбора не было – надо было ехать в Швецию на похороны. Еще в дороге он отправил Яльмару телеграмму с просьбой перерезать Роберту сонную артерию и провести вскрытие тела, «ибо в нашей семье по физиологическим причинам есть склонность к летаргической смерти».
Смерть Роберта, как и в свое время Людвига, его, явно напугала; он воспринял это как знак, что вот-вот наступит и его очередь. «Я несравненно слабее здоровьем, чем братья, и все еще здесь, хотя и из последних сил, в то время как другие уже почивают в объятиях вечности», – писал Альфред в те дни Сульману.
Буквально через несколько недель стало известно, что Соломон Андре и его товарищи по экспедиции, так и не дождавшись попутного ветра, решили возвращаться из Тромсё в Швецию. Альфред, безусловно, был разочарован, но пригласил Андре на обед в Бьёркборн, где сказал, что считает его решение не подвергать себя и спутников ненужному риску совершенно правильным, и даже заверил, что тот может и дальше рассчитывать на его поддержку в попытке достичь Северного полюса на воздушном шаре.
Теперь Альфред, к радости всех живущих в Швеции Нобелей, задержался на родине до октября и явно подумывал перебраться сюда насовсем – так, чтобы осень и зиму проводить в мягком климате Сан-Ремо, а поздней весной, когда там начинается жара, становящаяся порой невыносимой, перебираться на все лето в Стокгольм и Бьёркборн. Дел у него хватало, в том числе и по созданию нового акционерного общества в Англии для производства там велосипедов братьев Юнгстрем. Но среди прочего он не забывал о «Немезиде». Для начала он попросил Юзефину-Леа Веттергрунд просмотреть рукопись пьесы и сделать свои замечания. Та, прочитав, исправила в основном явные орфографические и стилистические ошибки. Затем он спросил Рагнхильд Сульман, не сможет ли она перевести его творение на норвежский язык – в надежде, что ее можно будет издать в Норвегии в обход консервативной шведской цензуры. Впрочем, вскоре он отказался от этой мысли.
Проблема заключалась в том, что никто не решался сказать Нобелю правду в лицо: что его пьеса крайне слаба (особенно в сравнении с гениальной трагедией Шелли), что большинство ее диалогов беспомощны, звучат слишком высокопарно и
