Александр Архангельский - Александр I

Так что дальнейший поиск в заданном направлении лучше всего признать заведомо безрезультатным — и успокоиться. Ибо вопрос изначально был поставлен неверно — и потому доказательства сторонников ничего не доказывают и опровержения противников ничего не опровергают.

Прежде всего: проблема Феодора Козьмича ставит перед нами не один вопрос («был или не был»), а несколько групп вопросов. Группа первая — собственно, ею и занимались до сих пор историки, пущенные по ложному следу Толстым: о вероятности тайного ухода Александра I из таганрогского дворца и предполагаемом способе реализации этого опасного плана. Группа вторая: если уход состоялся, меняет ли он что-нибудь в общей оценке александровского царствования? Отбрасывает ли старчество Феодора Козьмича свой луч назад, во тьму монаршего прошлого Александра Павловича? Группа третья: если Александр ушел, то стал ли он старцем Феодором Козьмичом? Если не ушел и (или?) не стал, то кем же был старец?

Но как только мы таким образом расслаиваем мнимо единую проблему, сразу выясняется, что многие «лелеющие душу» ожидания сторонников (вдруг найдутся в архивах КГБ акты вскрытия царских гробниц, и там — черным по белому — будет сказано, что интересующий нас гроб пуст… или всплывут неопровержимые свидетельства организаторов таганрогской интриги… или еще что-нибудь волнующее случится) теряют смысл. По крайней мере эмоциональный. Тему эти находки все равно не закроют и всей ее полноты не изъяснят — тем менее послужат доказательством тождества Александра I с Феодором Козьмичом.

Но лишаются какого бы то ни было значения и многие логические увертки противников.

Ибо даже если удастся подтвердить, что старец Феодор Козьмич вовсе не был Александром I, из этого не будет с необходимостью следовать, что русский царь умер своей (а не чужой) смертью в Таганроге 19 ноября 1825 года.

Таежный тупик.

ЦАРЬ АЛЕКСАНДР I — НЕ СТАРЕЦ ФЕОДОР КОЗЬМИЧ

Чтобы выбраться из этого тупика, нужно пересилить себя, покинуть поле толстовского притяжения — и вступить в поле притяжения — пушкинского.

Незадолго до появления Феодора Козьмича в Красноуфимске Александр Сергеевич Пушкин применил к себе, к своему биографическому мифу легенду об уходе Александра I с трона.

Он знал о московско-петербургских слухах 1826–1827 годов — будто царь не умер в Таганроге, но тайно ушел с трона (к этим слухам мы еще вернемся); в реальность легенды не верил: слишком долго жил под Александром Павловичем и знал цену его душевным порывам. Но под явным воздействием иронически воспринятых слухов в поэзии Пушкина (где метафора «царского призвания поэта» наделена вполне весомым смыслом) возникает и на все лады обыгрывается мотив ухода, бегства. Сначала просто из мира условностей и недоброжелательства, а затем от собственных «алчных прегрешений».

Бегства куда?

«В соседство Бога».

В «обитель дальную трудов и чистых нег».

В «тесные врата».

К «Сионским высотам».

Эта метафора цели, к которой стремится поэт, указывает на некую религиозную перспективу; но не следует искать в ней строго церковных соответствий. Поэт, ощущающий себя царем особого поэтического царства, хочет бежать в некое подобие монастырской тишины, где (если воспользоваться не вполне корректным заимствованием у Михаила Булгакова) царит не свет, но покой.

Так в лирике Пушкина рождается формула, по видимости абсолютно нелогичная, по существу же — предельно точно описывающая его «монаршую роль»: «Ты царь — живи один». Царь — тот, кто всегда одинок на земле, ибо помещен в пространство между Богом и Державой, но никогда не живет один, ибо окружен множеством кругов: народа, приближенных, дипломатов. Однако царство Поэзии таково, что допускает (требует!) от своего Царя — именно уединенности и созерцательной, почти молитвенной атмосферы Творчества: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв».

Именно тут Пушкин проводит границу между «реальной» монархией и монархией поэтической; между царственным Поэтом и «собственно» Царем, между поэтикой и политикой. Он, человек дотолстовской эпохи, хоть и не слишком верит в непосредственную Богопоставленность земных владык, но еще продолжает — пусть предельно слабо — ощущать ее. И потому Пушкин ни на миг не забывает, что «царственное бегство» для Поэта — благо, а для Царя, обручаемого с Державой в соборном акте венчания на царство и помазания, — нет. Причем опирается он не только (может, и не столько) на церковную, сколько на поэтическую традицию.

Невероятной популярностью пользовался тогда эпизод из жизни Петра Великого, прославленный еще Ломоносовым — и затем воспетый Державиным. Государь обширнейшего государства, «оставя скипетр, трон, чертог», переодевается плотником, строит корабли, трудится, как простой смертный. Но ни Ломоносов, ни его последователи, ни его читатели вовсе не имели в виду призвать царей к бродяжничеству и пролетарству. Петр Великий оставил свой двор, чтобы выучиться и вернуться, — так следует поступить и любому истинному монарху.

По существу, о том же писал и Карамзин, перелагая в «Письмах русского путешественника» романс Лефорта из оперы Гретри-Буйи стихами, как бы предсказывающими пушкинскую «Сказку о царе Салтане».[355] Он менял знаки и оттенки; целью монаршего «отпуска» должно быть не столько обретение трудовых навыков, сколько нравственное совершенствование:

Жил-был в свете добрый Царь,Православный Государь,Все сердца его любили,Все отцом и другом чтили.Любит Царь детей своих; Хочет он блаженства их:Сан и пышность забывает —Трон, порфиру оставляет.Царь как странник в путь идетИ обходит целый свет,Посох есть ему — держава,Все опасности — забава…Чтоб везде добро сбирать,Душу, сердце украшатьПросвещения цветами,Трудолюбия плодами.

Но «для чего ж ему желать / Душу, сердце украшать?». Только для того, чтобы по возвращении

…мудростью своейОзарить умы людей,Чад и подданных прославитьИ в искусстве жить наставить.

Второй Болдинской осенью 1833 года Пушкин завершил стихотворную повесть «Анджело», где отзвуки карамзинского романса несомненны. Сквозь ее итальянский антураж просвечивала александровская эпоха, сквозь узор псевдоисторического сюжета проступала канва предания о таганрогском уходе царя.[356]

«Предобрый старый Дук», который мягкосердо, а потому не слишком успешливо правил своей окончательно разболтавшейся державой, внезапно исчезает. Власть переходит в руки сурового законника Анджело, отвергающего монаршую милость как форму государственного произвола… Венчается же поэма словами об участи Анджело, этого чересчур сурового нарушителя возлюбленной им законности.