Игорь Золотусский - Гоголь

Первые отклики из Васильевки (пока на «Завещание» и просьбу молиться об нем) и из Петербурга (о выброшенных статьях), из Москвы (о том, что в кружке Никитенко читали статьи книги и смеялись) как бы обрывают его хорошее настроение. Он чувствует тревогу, понимает, что книга идет как-то не так, что впечатление не то. И дальше начинается откат от прежней самоуверенности, все большее возмущение книгой на родине как бы открывает ему глаза и на себя и на нее. Он протестует, спорит (с Шевыревым, отцом Матвеем), пишет письма Анненкову в надежде, что он передаст его возражения Белинскому и всем «европистам», оправдывается, даже еще пытается нападать.

Но ему не на кого опереться. Проходит время, и он чувствует, что остается в одиночестве, и недоумение, протест, отчаяние сменяются в нем желанием объяснить свое ОБЪЯСНЕНИЕ. Он пишет, что писал книгу на пороге смерти, что страх за жизнь торопил его и что он вообще поспешил с нею. Выброшенные из «Переписки» статьи, касавшиеся не его лично, как бы оголили книгу и выставили ярче автора — стали преобладать статьи о нем, и он как бы один оказался перед всем народом. Он просит Вяземского всюду во втором издании «изгладить» его «я» и дать более простора общему, снять заносчивые выражения, фальшивый тон и неуместную восторженность... Я «чиновник 8 класса», — пишет он, — я «слишком зарапортовался!».

Оплеуха, пользу которой он проповедовал в своей книге («О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех, оплеуха!»), была нанесена — и нанесена ему. И тут сказывается великое благородство и способность самоотвержения Гоголя. Говоря в «Выбранных местах», что он искал помощи и совета, он не лгал. Все еще будучи уверен во внутренней правоте своего поступка, он находит в себе силы услышать правоту критик, высказанных в его адрес, и — еще раз! — подняться над самим собой.

Гоголь думал, что уже поднялся. Он ошибался. Книга стала испытанием его возможности признать свое поражение. «Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым», «право, есть во мне что-то хлестаковское», «много во мне еще самонадеянности» — это его выражения из писем к разным лицам.

Теперь всюду слышится один мотив: простите меня. «Прошу прощения», — пишет он матери и Погодину, «простите» — отцу Матвею и Иванову. Он называет себя «провинившимся школьником» и вновь твердит: простите, «прости меня» (уже Плетневу).

Меняется тон его переписки с матерью, с Данилевским, с Погодиным, Аксаковым. Доныне поучавший их в превосходстве и генеральском спокойствии, он теперь пишет: «Мой добрый Александр» — Данилевскому, вникает в нужды матери и сестер, не бранит их, а сочувствует.

Он мягчеет ко всем, и эта мягкость его самого освобождает от уз жестокости, от крепостного права быть только учителем. Начинают сбываться слова из его книги о том, что и он ученик: «душа человека стала понятней, — пишет он, — люди доступней, жизнь определительней». «Горю от стыда», «стыд нужен», — повторяет он и признается: «мне теперь дорог и близок всякий человек на Руси».

От критики, поступившей с родины, повеяло на него вновь родиной — он понял, что дал маху, пробуя издалека рассмотреть ее, хотя мысль о правде им высказанного и в эти минуты не покидает его. «Что сделано, то сделано», — говорит он и обращает свои взоры на оставленный ради «Переписки» второй том, дорога к которому теперь расчищена — расчищена его поступком и проступком. В нем «отразится та верность и простота, — надеется он, — которой у меня не было... Моя поэма, может быть, очень нужная и очень полезная вещь, потому что никакая проповедь (это уже в адрес «Переписки». — И. 3.) не в силах так подействовать, как ряд живых примеров (выделено Гоголем. — И. 3.), взятых из той же земли, из того же тела, из которого и мы...» «Я отнюдь не переменял направленья моего. Труд у меня все один и тот же, все те же Мертвые души...»

Все то время, пока писались «Выбранные места», пока они печатались и когда, наконец, грянула на них из России гроза, он писал «Мертвые души». Он думал о них. «Проба», «пробный оселок» — так станет называть он «Переписку с друзьями» в ответ на критики, которые раздадутся с родины. И еще он скажет о ней так: крюк для прямой дороги «Мертвых душ».

Глава третья. Диалог

...Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались *.

1

Диалог этот состоялся заочно и произошел не в России, хотя спорили в нем о России. Случилось так, что Белинский и Гоголь оказались к тому времени за границей, причем недалеко друг от друга: один во Франкфурте, другой в Зальцбрунне. Не случись так, они, возможно, и не стали бы писать друг другу. В России Белинский никогда б не решился написать и отправить по почте такого12письма, Гоголь, в свою очередь, вряд ли бы на это письмо ответил.

Переписка эта стала как бы дополнением к «Выбранным местам из переписки с друзьями», их продолжением: отзыв Белинского породил отзыв Гоголя, на этот отзыв Белинский откликнулся новым отзывом, возник спор, от него пошло эхо.

Столкновение это переступило границы журнальной полемики — то был открытый поединок, не связанный условностями печатного слова.

«На подобную начинательную роль, — писал И. А. Гончаров о Белинском, — нужна была именно такая горячая натура, как и его, и такие способы и приемы, какие с успехом были употреблены им; другие, более мягкие, покойные, строго обдуманные, не дали бы ему сделать и половины того, что сделал он, образуя тогда собой вместе с Гоголем, почти всю литературу». «Белинский, — добавляет И. С. Тургенев, — был именно тем, что мы бы решились назвать центральной натурой; то есть он всеми своими качествами и недостатками стоял близко к центру, к самой сути своего народа, а потому самые его недостатки... имели значение историческое».

Что же говорить о Гоголе, которого Белинский еще год назад, в 1846 году, в статье о «Петербургском сборнике» назвал «самым национальным» и «самым великим из русских поэтов».

Оба были центральные фигуры, оба стояли близко к сути своего народа, и оттого спор их приобрел значение историческое.

Белинский резко не принял книгу Гоголя. «Гнусная книга, — писал он Боткину, — гнусность подлеца». В первом томе «Современника» за 1847 год появилась его статья о «Выбранных местах». Цензура вымарала из нее целую треть. Да и сам он, предвидя цензурные препятствия, не высказал всей правды Гоголю. Гоголь, по выражению Белинского, в своей книге «все из себя вытряс» — ему, Белинскому, этого сделать не удалось.