Стивен Фрай - Хроники Фрая

— Не сможем? — рявкнула Терри. — Ха! Это вы так думаете! Еще как сможем! Билл Мэрриотт — мой близкий друг. Если мне придется его разбудить, так и черт с ним, но пусть наведет здесь порядок. Эй, кто-нибудь, телефон мне, и немедленно!

И она принялась за работу, пуская пары и пыхтя, как броненосец, каковым, собственно, и была. Вопросы сменялись приказами, приказы — вопросами, Билли Мэрриотта вырвали из его европейской дремы, и уже через час к потолку возносились на рычажных подъемниках электрики, а люди в белых комбинезонах заменяли пружины на дверях зала. О хореографии Терри в ее распорядительном величии забыла намертво.

Я пожал Ричарду руку.

— Мастер, — сказал я. — Будь на мне шляпа, я бы снял ее перед вами.

К премьере обстановка вдруг стала менее напряженной. Двери теперь, разумеется, лишь тихо шептали, указатели выхода мягко светились в темноте, освещение в зале стало теплым и легко управляемым. Я перебрался из «Уиндема» на 59-ю стрит, в совершенно роскошную квартиру, из которой открывался вид на Центральный парк и Пятую авеню. Квартира принадлежала Дугласу Адамсу, который с типичной для него щедростью предоставил ее в полное мое распоряжение. В вечер перед самой премьерой я созвал, нервничая, гостей. В Нью-Йорк прилетели мои родители, прилетел Хью. Присутствовала моя двоюродная бабушка Дита, которой удалось когда-то бежать из Зальцбурга от нацистов и в 40-х перебраться в Америку; женщиной она была внушительной и устрашающей. Она предложила Хью сигарету «Пэлл-Мэлл» без фильтра.

— Большое спасибо, — сказал Хью, вытаскивая из кармана красную пачку крепких, но все же снабженных фильтром «Мальборо». — Я предпочитаю эти.

— Вы что, тоже на здоровье свихнулись? — поинтересовалась моя бабушка и опять протянула ему пачку: — Берите.

Хью, человек воспитанный, взял.

В ночь премьеры ни Майку Оккренту, ни мне для сидения в зале сил не хватило. Мы знали, что Фрэнк Рич уже посмотрел мюзикл и написал рецензию и она будет напечатана всего через несколько часов, и это знание почти превысило меру нашей выносливости. Мы вышагивали взад-вперед по фойе, поглощая одну порцию джина с тоником за другой и впадая все в большую истерику от паники, ужаса и понимания полной нелепости всей нашей затеи. Пути наши пересекались, мы раз за разом налетали друг на друга и разражались все новыми взрывами маниакального хохота.

— Первая ночь нашего собственного бродвейского шоу, — повторял Майк и неверяще покачивал головой. — Быть такого не может. Кто-нибудь, разбудите меня.

Я же повторял те реплики из «Продюсеров»,[187] которые всегда цитируют на премьерах.

Ух ты, да эта пьеска и одного представления не протянет!

Представления? Шутите? Она с гарантией провалится на четвертой минуте.

Как же это случилось? Я был так осторожен. Выбрал никчемную пьесу, нашел плохого режиссера, подобрал никудышных актеров. Что же я сделал правильно?

И так далее.

Много лет спустя Майк вместе с Мэлом Бруксом переделывал «Продюсеров» в театральный мюзикл и умер от неизлечимой лейкемии, не успев увидеть, как этот мюзикл становится крупнейшим бродвейским хитом того времени.

Во время второго действия, сразу за тем, как публика вернулась после антракта в зал, фойе вперевалочку пересек добродушный генеральный директор театра Ральф Розен, шепотом сообщивший нам новость: у знакомого его знакомого есть знакомый, который «встречается» с одной своей знакомой, работающей в «Нью-Йорк таймс», так эта знакомая видела сигнальный экземпляр рецензии Фрэнка Рича. Рецензия хорошая. Не просто хорошая — восторженная. И Ральф торжественно пожал нам руки. Он был самым тихоголосым, почтенным и скрупулезно державшимся фактов человеком, какого я встретил в Америке. Если Ральф что-то сказал, значит, так оно и есть — и никак иначе.

Ко времени, когда мы собрались на верхнем этаже театра, чтобы отпраздновать премьеру, у Ричарда уже был в руках номер газеты, а в глазах его стояли слезы.

Позже в том же году «Я и моя девочка» был номинирован на премию «Тони» — Антуанетты Пери — по тринадцати категориям. По десяти мы проиграли, однако Роберт и Мэриэнн получили по премии как лучшие актеры мюзикла, а третья премия, и это самое, быть может, приятное, досталась Джиллиан Грегори — за лучшую хореографию. Полагаю, она и по сей день не знает, как ловко спас ее Ричард от бессмысленного и несправедливого увольнения.

Я возвратился в Англию, оставаясь все еще потрясенным моей удачей. «Я и моя девочка» шел в Вест-Энде и на Бродвее, ставился в Токио, Будапеште, Австралии, Мексике — другие места я теперь забыл. На Бродвее ему предстояло продержаться три с половиной года, в Вест-Энде — шесть. Тем временем пора было подумать о «Фрае и Лори», о новом сезоне «Черной Гадюки» и… и… кто знает, о чем еще? Похоже, я стал в шоу-бизнесе своим человеком, приметной фигурой.

Август 1987-го я проводил в моем норфолкском доме — поздравляя себя с тем, что не курю вот уже десять дней. Приехали Хью, Ким и другие друзья, чтобы помочь мне отпраздновать тридцатилетие, и через десять минут после их появления я снова подсел на сигареты.

Мои ревущие двадцатые завершились, на следующий месяц мы с Хью собирались начать снимать для Би-би-си пилотный эпизод того, что думали назвать «Шоу Фрая и Лори». Я обладал хорошим банковским счетом, который что ни день еще и улучшался. Обладал автомобилями, надежным будущим, постепенно приобретавшим известность именем. Я был счастливейшим из известных мне людей.

Я не вел подсчетов, не составлял опись моих достижений, но помню, как я стоял в парке норфолкского дома, смотрел на садившееся солнце и чувствовал, что утвердился наконец в этом мире. Я не то чтобы верил, будто мне удалось окончательно истребить останки моей прошлой, жалкой персоны, и все же я подошел к ликованию настолько близко, насколько это дано человеку.

А когда человек ликует, губы судьбы изгибаются в жестокой улыбке.

К[188]

Когда я пару недель спустя вернулся в Лондон, один знакомый актер спросил меня при встрече, как я насчет дорожки. Я, не понимая, о чем идет речь, ответил, что ничего не имею против. Вопрос был задан тоном, который свидетельствовал, что «дорожка» — штука интригующая, нечестивая и забавная. Может, он какой-то до жути смешной случай пересказать собирается или предлагает съездить куда-то? Вместо этого он сунул руку в карман, достал сложенный из бумаги пакетик, высыпал на матовое стекло кофейного столика немного белого порошка и разделил его на две полоски. Потом спросил, не найдется ли у меня бумажки в десять фунтов. Я отдал ему бумажку, он свернул тугую трубочку и вставил ее конец в ноздрю. Втянул в себя половину «дорожки», перенес трубочку в другую ноздрю и втянул вторую половину. Я подошел к столу, взял трубочку, опустился на колени и, насколько мог точно, воспроизвел все им проделанное. Порошок оказался довольно едким — на глазах у меня выступили слезы. Я возвратился к моему креслу, сел, и мы немного поболтали. А минут через двадцать-тридцать проделали то же самое еще раз. И еще. В голове у меня звенело, мною владела словоохотливость, радостная бодрость, ощущение счастья.