Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Тарасов-Родионов, естественно, спросил: если любил, то почему же разошёлся с ними? Оказывается, помешало искусство!
– В этом-то вся моя трагедия с бабами, – «исповедовался» поэт. – Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – всё это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство. Да, искусство для меня дороже всяких друзей, и жён, и любовниц. Вся моя жизнь – это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие считают за самое ценное в жизни.
Сидели в пивной долго, наговорились досыта, даже о политике не забыли, хотя обычно Есенин избегал этой темы. Из пивной Сергей Александрович опять пошёл в Госиздат и часов до трёх ждал денег. Евдокимов, переживая за него, пришёл в финансовый сектор. Есенин, держа в руках чек, обратился к Ивану Васильевичу:
– Евдокимыч, денег нет. Вот дали бумажку. Ну, ладно! Билет у меня есть. Я уеду. Завтра Илья получит в банке и переведёт мне. Спасибо. Я обойдусь.
В очереди стояли писатели Б.А. Пильняк, М.П. Герасимов, В.Т. Кириллов. Есенин обнял каждого, поцеловал Евдокимова и нетвёрдыми шагами заковылял к выходу.
Между пятью и семью часами вечера Сергей Александрович появился в Померанцевом переулке. Его сестра Шура вспоминала:
«Мы сидели втроём у Софьи Андреевны: она, Наседкин и я. Часов в семь вечера пришёл Сергей с Ильёй. Сергей был злой. Ни с кем не здороваясь, он сразу же пошёл в другую комнату, где были его вещи, и стал торопливо всё складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи Илья, с помощью извозчиков, вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы “до свиданья”, вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь.
Мы с Соней сразу же выбежали на балкон. Был тёплый, тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снежок. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчётливо доносились голоса отъезжающих… После того как были размещены на санках чемоданы, Сергей сел на вторые санки. У меня вдруг к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее моё состояние, но я почему-то вдруг крикнула:
– Прощай, Сергей!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне по-юношески светлой, застенчивой, милой улыбкой и помахал рукой. Мне стало как-то невыносимо тяжело в опустевшей квартире».
После ухода супруга Софья Андреевна позвонила матери:
– Он уехал.
– Кто? – не поняла Ольга Константиновна.
– Да Сергей.
«И тут в первый раз она мне откровенно рассказала про него и то, что она пережила за эти дни. Одним словом, творилось что-то ужасное. И, наконец, сорвался, захватил все свои сундуки и заявил, что уезжает в Петербург. Так как это было уже в третий раз, что “он уезжал”, то никто не придал этому особого значения. При этом был совершенно пьян. И в первый раз в голосе Сони я почувствовала усталость, досаду, оскорбление.
– Надеюсь, что он больше не вернётся.
На что Соня сказала:
– Тебе легко говорить, а ведь я люблю его.
– Но ведь ты же видишь, что с ним жить невозможно, что это совсем больной человек».
Ольга Константиновна посоветовала дочери куда-нибудь уехать, сменить обстановку и окружение. Софья Андреевна не возражала, но на поездку не нашла денег: «Он не оставил ни копейки, да и до этого она задолжала прислуге и за три месяца квартиры. Ежемесячно получая более 1000 рублей, он все тратил на гульбу, и всем остался должен. Его, конечно, винить нельзя, просто больной человек, но жалко Соню. Она была так всецело предана ему и так любила его как мужа и поэта. Просто идолопоклонство у неё было к нему, к его призванию».
…По дороге на вокзал Есенин заехал к Г.Б. Якулову (Садовая-Триумфальная, 10), у которого выпил на посошок и тут вспомнил о детях. Решил попрощаться с ними. Дочери Тане было в это время семь с половиной лет, но она хорошо запомнила визит отца, так как ей пришлось не раз рассказывать о нём матери, а позднее и тем, кто интересовался жизнью Есенина.
«В этот вечер, – вспоминала Татьяна Сергеевна, – все куда-то ушли, с нами оставалась одна Ольга Георгиевна. В квартире был полумрак, в глубине детской горела лишь настольная лампа, Ольга Георгиевна лечила брату синим светом следы диатеза на руках. В комнате был ещё десятилетний сын одного из работников театра, Коля Буторин; он часто приходил к нам из общежития – поиграть. Я сидела в “карете” из опрокинутых стульев и изображала барыню. Коля, угрожая пистолетом, “грабил” меня. Среди наших игрушек был самый настоящий наган. Через тридцать лет я встретила Колю Буторина в Ташкенте, и мы снова с ним всё припомнили.
На звонок побежал открывать Коля и вернулся испуганный:
– Пришёл какой-то дядька, во-от в такой шапке.
Вошедший уже стоял в дверях детской, за его спиной.
Коля видел Есенина раньше и был в том возрасте, когда это имя уже что-то ему говорило. Но он не узнал его. Взрослый человек – наша бонна – тоже его не узнала при тусклом свете, в громоздкой зимней одежде. К тому же все мы давно его не видели. Но главное было в том, что болезнь сильно изменила его лицо. Ольга Георгиевна поднялась навстречу, как взъерошенная клушка:
– Что вам здесь нужно? Кто вы такой?
Есенин прищурился. С этой женщиной он не мог говорить серьёзно и не сказал: “Как же это вы меня не узнали?”
– Я пришёл к своей дочери.
Таня и Костя Есенины
– Здесь нет никакой вашей дочери!
Наконец я его узнала по смеющимся глазам и сама засмеялась. Тогда и Ольга Георгиевна вгляделась в него, успокоилась и вернулась к своему занятию.
Он объяснил, что уезжает в Ленинград, что поехал уже было на вокзал, но вспомнил, что ему надо проститься со своими детьми.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказал он и сел, не раздеваясь, прямо на пол, на низенькую ступеньку в дверях.
Я прислонилась к противоположному косяку. Мне стало страшно, и я почти не помню, что он говорил, к тому же его слова казались какими-то лишними, например, он спросил: “Знаешь ли ты, кто я тебе?”
Я думала об одном – он уезжает и поднимется сейчас, чтобы попрощаться, а я убегу туда – в тёмную
