Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
Когда нас с тобой не будет в живых, то это легкомыслие будут толковать кто как захочет, и всякий бросит грязью в жену твою…»
И Толстой почувствовал себя «виноватым и умиленным». В дневнике от 13 октября появляется запись: «…я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники. Я часто раздражался на нее за ее скорый необдуманный нрав, но, как говорил Фет, у каждого мужа та жена, которая нужна для него. Она – я уже вижу как, была та жена, которая была нужна для меня. Она была идеальная жена в языческом смысле – верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой, и в ней лежит возможность христианского друга. Я увидал это после смерти Ванечки».
25 октября, только что проводив жену в Петербург, он делает новую важную запись: «Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне (не поняла его духовных исканий. – П.Б.). Не думай этого. Еще больше люблю тебя, всё понимаю и знаю, что ты не могла, не могла прийти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя…»
В письме к Черткову от 12 октября (сразу после прочтения письма жены) он в ясной форме потребовал вернуть дневники. «Нынче пишу вам главное затем, чтобы просить вас прислать мне поскорее те мои дневники, которые есть у вас».
И Чертков вынужден вернуть дневники. Но с убедительной просьбой: соединить их вместе в отдельной папке и «не держать их при себе, а отдать на сохранение вашим дочерям, так как в противном случае, в случае вашей внезапной смерти, с ними могли бы поступить совсем не в том духе, в каком следует».
Но и возвращая дневники за 89-й, 90-й и 91-й годы, Чертков не стал расставаться с дневником 1884 года, тем, где жена Толстого именовалась «крестом» и «жерновом на шее». «Согласно вашему желанию, – писал он Толстому, – я его перечитываю, вычеркивая или вырезая нежелательные места». Таким образом, Чертков брал на себя полное право быть моральным цензором Толстого.
Начавшись в 90-е годы, война за дневники шла до самого ухода Л.Н. из Ясной Поляны. На одной стороне – Чертков с его страстью собирателя рукописей Л.Н., в том числе и самого интимного характера. На другой – С.А. с ее желанием «откорректировать» живую семейную историю.
В конце концов это и стало тем «крестом», на котором был распят Толстой.
Глава девятая
Отлучение и завещание
Когда Толстой уже сидел в зале ожидания на станции Астапово, Саша с Феокритовой собирали в вагоне вещи, разложенные для дальней поездки в Новочеркасск. «Когда мы пришли на вокзал, – вспоминала Александра Львовна, – отец сидел в дамской комнате[19] на диване в своем коричневом пальто, с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились. Я предложила ему лечь на диван, но он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу была затворена, и около нее стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Толстого. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили…»
«Когда мы под руки вели отца через станционный зал, – продолжает Саша, – собралась толпа любопытных. Они снимали шапки и кланялись отцу. Отец едва шел, но отвечал на поклоны, с трудом поднимая руку к шляпе».
Толпа любопытных фигурирует и в записках Маковицкого, под видом «господски одетых людей». Доктор сначала принял их за пассажиров, ожидавших свистка своего поезда, но это были железнодорожные служащие. Среди них стоял и журналист «Русского слова» Константин Орлов.
Когда в доме начальника станции Озолина приготовили постель для больного и настало время вести его в дом, возникла неувязка. По-хорошему, как считал Маковицкий, Толстого нужно было не вести, а нести. С каждым самостоятельным движением больной терял драгоценные силы, сердце его работало на пределе. Но как, кому это делать? Никто из толпы, включая журналиста Орлова, который следовал за Толстым инкогнито, не вызвался помочь врачу и двум девушкам. Шляпы снимали, кланялись. Но помочь не решались. Всё-таки Толстой! Боязно прикоснуться!
Наконец один служащий решился взять Толстого сзади под руки. Потом выяснилось, что его отец – уроженец Ясной Поляны. На выходе из станции к ним подошел еще сторож железной дороги, он взял Л.Н. под мышки спереди.
Толстой, замечает Маковицкий, «сильно падал вперед». Он уже не мог ходить. Уход закончился.
В домике Озолина он отказался сразу лечь в постель и довольно долго сидел в кресле, не снимая пальто и шапку. Маковицкий объясняет это тем, что Л.Н. боялся холодной постели. В воспоминаниях Саши дается более интересное объяснение.
«Когда постель была готова, мы предложили ему раздеться и лечь, но он отказался, говоря, что не может лечь, пока всё не будет приготовлено для ночлега так, как всегда. Когда он заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он удивлен, что всё было не в порядке, не так, как привык…
– Я не могу лечь. Сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.
Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столик поставили свечу, спички, записную книжку, фонарик и всё, как бывало дома».
Воспоминания Саши подтверждаются воспоминаниями Озолина. Возникает жуткое чувство. Сбежав из Ясной и оказавшись в другой губернии, в чужом доме, Толстой думает, что находится у себя в имении, и удивляется: почему в спальной комнате всё не так?
Маковицкий в это время был озабочен другим. Надо было протопить печь, нагреть кирпичи, чтобы положить к ногам больного, согреть воды. Если верить Маковицкому, Толстой, сидя в кресле, пребывал в ясном сознании. Просил позвать Озолина и его жену. Извинялся перед ними за причиненное беспокойство, благодарил, просил потерпеть. Хозяева растрогались. Они сами стали извиняться за детей, которые шумели в соседней комнате.
– Ах, эти ангельские голоса, ничего, – сказал Л.Н.
…Когда через несколько дней рядом с ним сидела дочь Татьяна, Толстой опять вспомнил о доме и сказал ей: «Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились». Она поняла, что́ отец имел в виду, но переспросила: «Что ты сказал, папа́?» «На Соню, на Соню многое падает…» – повторил он.
И – потерял сознание.
Конец века
Толстой очень тяжело отживал XIX век. «Последнее пятилетие XIX столетия было тяжелым периодом в жизни моего отца, – пишет его сын Сергей Львович. – В 1895 году умер мой младший брат – семилетний Ванечка, очень способный мальчик, не по годам развитой, сердечный и чуткий. Его нежно любила как мать, так и отец, и любовь к нему соединяла их в одном чувстве. А со смертью Ванечки моя мать временно как бы потеряла смысл жизни, и ее истеричность, к которой она была склонна и раньше, теперь обнаружилась с новой силой.
