Ольга Ерёмина - Иван Ефремов

Фантасты, изображая будущее, вводили в свои произведения образы простака, пионера-первопроходца или чудака-профессора, неожиданно оказавшегося в новом мире. Таким образом, взгляд на общество будущего получался извне. Ефремов поставил себе задачу показать это общество изнутри, погрузить в него своего читателя, окружить реалиями коммунистического завтра. Эффект получился поразительным: не мы с наших узких позиций взираем на незнакомый мир, но свободно живут в нём герои, обращаясь мыслями к прошлому Земли в её развитии, анализируя ход истории, рассказывая об уроках инферно.

К весне 1956 года Ефремов почувствовал, что предварительная работа закончена, пора писать. В тишине весенней Мозжинки время словно придвинулось к очам, сгустилось вокруг писателя.

«…Но прежде чем на бумагу лягут первые слова, первые строчки, я должен до мельчайших подробностей зрительно представить себе ту картину, ту сцену, которую собираюсь описывать. Перед моими глазами как бы должна «ожить» воображаемая кинолента. Только когда на этой киноленте я увижу, словно воочию, все эпизоды будущей книги в определённой последовательности — кадр за кадром, — я могу запечатлеть их на бумаге. И подчас такой период эмоциональной подготовки, когда весь материал, казалось бы, уже собран, продуман, но всё никак не пишется, продолжается довольно долго. Особенно затяжным он был при создании «Туманности Андромеды».

Работа никак не спорилась, не двигалась с места. Я начал было отчаиваться: мой «экран» не вспыхивал внутренним светом, «не оживал». Однако подспудная работа воображения, видимо, продолжалась. Однажды я почти воочию «увидел» вдруг мёртвый, покинутый людьми звездолёт, эту маленькую земную песчинку, на чужой далёкой планете Тьмы, перед глазами проплыли зловещие силуэты медуз, на миг, как бы выхваченная из мрака, взметнулась крестообразная тень того Нечто, которое чуть было не погубило отважную астролётчицу Низу Крит… Фильм, таким образом, неожиданно для меня начался с середины, но эти первые, самые яркие кадры дали дальнейший толчок фантазии, работа сдвинулась с места».[211]

Иван Антонович настолько отчётливо видел астронавтов на планете Тьмы, что временами даже не успевал записывать. Стук пишущей машинки был слышен целый день, иногда выходило по восемь — десять страниц. Усталости не было — напротив, огромный приток свежих сил, удовлетворение и желание продолжать словно поднимали писателя на гребень волны. При этом детали окружающего мира, быта не исчезали из поля зрения, а продолжали оставаться отчётливыми, ясными. Ивану Михайловичу, отдыхающему на Балтике, Ефремов подробно писал о будке для собаки, о ремонте дорожки, о цементе и песке и завершал: «Дача вымыта, клубника срезана и выполота, огурцы прополоты — это то, что мне видно при прогулках. Отдыхайте и лечитесь спокойно».[212]

За три с небольшим месяца «Туманность Андромеды» была завершена. Прощаясь с осенней Мозжинкой, Ефремов написал письмо хозяевам дачи, благодаря их за приют и доброе отношение. Москва возвращала его к письмам, к палеонтологии и хлопотам о публикации новой книги. Уже с января 1957 года роман в сокращении начал печататься в журнале «Техника — молодёжи», причём тираж журнала сразу резко вырос. Мысль о межзвёздных полётах, о поразительных открытиях и гармоничных человеческих отношениях захватила сердца молодёжи, которая жила словно в предощущении чуда.

4 октября 1957 года это чудо свершилось: первый в мире советский спутник вышел на околоземную орбиту. Человек в космосе — фантастика, но вот эта фантастика приблизилась вплотную, и недолго уже оставалось до полёта Юрия Гагарина.

В 1960 году в Париже проходила ежегодная ярмарка советской книги. Переведённая на французский язык «Туманность…» по числу проданных экземпляров заняла первое место.

После «Туманности…», в 1958 году, на подъёме, на одном дыхании, Иван Антонович написал повесть о первом контакте с представителями иных планет — «Сердце Змеи». К мыслям о далёком космосе он вернётся спустя несколько лет в романе «Час Быка». Пока журналы полнятся критическими отзывами на «Туманность…», а письма читателей не умещаются в почтовый ящик — приходится ставить возле двери большущий деревянный ящик с замком, куда почтальон ежедневно приносит целые мешки писем.[213]

«Туманность Андромеды»

С древнейших времён люди задумывались об идеальном устройстве общества. Работу Платона «Государство» можно назвать первой сохранившейся утопией. Тогда это был политический трактат, во времена христианского Средневековья акцент сместился в религиозную сторону. Первую светскую утопию написал в XVI веке уникальный человек, коммунист, которого почитают в качестве святого и чей портрет висит в Ватикане, — англичанин Томас Мор.

Были другие опыты, но недостаточное понимание человеческой психологии делало их однобокими, существенно перекашивая в сторону подчинения человека обществу вплоть до полного его подавления. Некоторые примеры, как знаменитый «Четвёртый сон Веры Павловны» из романа Николая Гавриловича Чернышевского «Что делать?», страдали излишней механистичностью.

Неудивительно, что глубина проблем роста цивилизации, усугублённых кровавыми войнами и угнетениями, породила явление антиутопии. После ужасов мировых войн говорить о светлом будущем стало почти неприлично. На этом фоне пророческая мощь и принципиальная новизна выстроенного Ефремовым здания особенно поражали. Ефремов сознательно полемизировал с мрачными прогнозами, утверждая творческую мощь человека и его способность выпутаться из грозных ловушек. Художник обязан показывать пути выхода из тупиков развития — таково было кредо учёного и писателя.

Французская газета «Трибюн де насьон» через два года после публикации «Туманности Андромеды» писала о романе: «Вероятно, впервые научная фантастика заинтересовалась самим человеком… «Туманность Андромеды» представляет и другой интерес. Из неё мы видим, какова цель человеческого существования после того, как исчезнут опасность войны и экономическая борьба. Это не химерические устои, а прозорливое провидение лучшего будущего».

О будущем до Ефремова писали многие, в том числе и с попытками детально описать жизнь людей совершенного общества. Например, Уэллс, Богданов или Обручев. Не говоря уже о невысокой научности таких попыток, связанной прежде всего с недостаточным уровнем науки того времени, все они обладали одной особенностью — описание производилось со стороны. Сам Ефремов вспоминал: «Я почувствовал, что могу уже что-то написать обо всём этом с определённой степенью реальности, то есть без ввода в действие простака, пионера или чудака-профессора, внезапно оказавшихся в обществе будущего. Мне хотелось взглянуть на мир будущего не извне, а изнутри».