Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

Обнимаю тебя крепко и желаю всего, чего хочешь. Привет твоим домашним. Виктор».

Воробьев — Астафьеву:

«Привет тебе, дружище!

Спасибо за ласку: я, видишь ли, уже отвык от человеческого слова, потому как рык и брань сплошь. И не то, чтобы не понимал сути этой брани, не ведал истины за брехней, но сердце-то незащищенное! Вот дело какое.

Уже вот полгода, как я служу в газете. За это время не написал ни строчки. Да и не берут меня, не хотят. Вертают без отписок даже, просто с обратной почтой. Это раздражает, зовет к отпору, ожесточает душу, а с таким настроением писать трудно. Плохо то, что травят меня бровманы да гринберги разные — и замать. Всю жизнь они!

Но все [же] караван должен идти своей дорогой. У меня второй месяц лежит в больнице жена, болен сын, а сам я тоже дошел до ручки. Но зреет замысел новой повести, и я напишу ее, если даже весь мир заселят одни черти.

Как ты? Прислал бы „Сиб. Огни“ со своей вещью.

Желаю тебе в новом году мира, здоровья и благополучия.

Не забывай.

Обнимаю,

твой К. Воробьев.

28.02.66».

Астафьев — Воробьеву, письмо на открытке, послано 28 апреля 1966 г.:

«Дорогой Костенька!

С праздником весны и Победы тебя!

Будь здоров и пусть тебе хорошо пишется, да минет тебя безденежье!

Ты мечтал перебраться в Россию?

Если захочешь в Пермь, милости просим. Издательство есть, но ему нечего печатать — недостает писателей. Везде — лишка, а у нас — недостает. Квартиру можно выхлопотать, если захочешь. Но сам город после Вильнюса тебе покажется городком Окуровым. Если надумаешь в Россию — приезжай, посмотри — я с конца июля буду дома все время.

Привет семейству!

Твой Виктор».

Ответ Воробьева:

«Витек, привет тебе и всяческий почет!

Спасибо, брат мой, за праздничную открытку с хорошими словесами. Она как раз пришлась вовремя: я просматривал „Огонек“, а там тиснут отрывок из будущего романа Закруткина — ты, может, помнишь его на съезде российских словесников? Он, бедолага, явился туда в шинели, полковничьей папахе, в гимнастерке, галифе и сапогах, так сказать, классический костюм времен военного коммунизма, одеяние сталинской страды. Так вот и отрывок из его стряпни под стать его одеже: не от ума. Читать это больно и мерзопакостно, ибо там какое-то бездумное глумление над российской бедой и болью.

А впрочем, пошел он к такой матери, холодный дурак! Эпигон прискорбных душой.

Как твои дела? Слыхал, будто ты забрал из „Нового мира“ свою повесть? У меня там тоже лежит повесть. Вот уже с год. И аванс давно прожит, а рукопись лежит и лежит. А ты говоришь — купаться! Вот оттого оно и безденежье и безработица за столом, ибо выпадает ручка и сохнут и вянут чернила. О чем твоя „Кража“? Хотелось бы почитать. И хотелось, что бы ты тоже прочел мою рукопись.

Насчет переезда мне обещал помочь сам, вишь, Леонид Сергеевич Соболев. Сказал, чтобы я наметил пункт. Может, ахнуть в Воронеж, а? Ты не знаешь, что там и кто там?

Привет семье.

Обнимаю. Твой К. Воробьев.

6.5.66».

Астафьев — Воробьеву. Письмо отправлено 12 июня 1966 г.:

«Дорогой Костя!

„Жизнь наша коротка и обосрана, как детская рубашка“, — слова это не мои, а одного радиста из нашего взвода и оттого я их закавычил. Слова эти классические и бессмертные! Так и эта короткая жизнь проходит в какой-то суете — был в Новосибирске, готовил „Кражу“ для 8–9 номеров „Сиб. Огней“. Работа была адская и еще цензура впереди. Ох, б…, и время нам выпало жить и писать! Только мы и можем — ишпанцы давно бы удавились или на быка бросились, аглицкие — потопились бы все в Темзе. А мы дюжим! Во народ!

После Новосибирска был в Кемерово, на семинаре. Тоже работа! Больше не поеду ни на какие семинары.

Там вспоминали тебя с одной нашей общей знакомой. Наверное, старик, твоей повести еще долго лежать в „Н. мире“. Обстановка там тяжелая. Подумай, как тебе быть. Поговори с ними. Они — мужики хорошие, даже слишком хорошие для нашего времени, и от того их анафеме предают.

Как, если?! Выйдет журнал с повестью, я тебе вышлю. Почтой.

А ты мне, если есть экземпляр, — пришли рукопись своей повести. В конце этого месяца я поеду в Сибирь, на родину — отдыхать. Мне выплатили в журнале 60 процентов, и я сейчас при деньгах. Устал страшно — голова гудит. Надо отдохнуть, а то хватит кондрашка.

Закруткин был говно и остался говном — не стоит расстраиваться. Я уж давно эту хевру не читаю. Они все делают для того, чтобы упрятать окопную правду и утвердить правду маршальскую о войне. Слишком страшна наша, солдатская правда, и ее боятся обнаружить.

Гляди, как на Василя Быкова навалились, а ведь он только чуть плащ-палатку приподнял, чуть выше колеи, и уже завопили, заорали: „Ату его!!“ Но мы перегрызем это железо. Попомни мое слово — перегрызем. И не такое перегрызали. Правду спрятать не удастся, — как бы этого не желалось перекормленным славою и почестями, беспардонным и в грош человека не ставящим, — генералам.

Насчет Воронежа. Там есть Юра Гончаров — настоящий писатель, остро мыслящий человек, написавший о войне очень сильную и честную повесть „Неудача“. Хорош там зав. отделом прозы в издательстве. Настоящий мужик. Есть два очень сильных поэта — Прасолов и Поляков, и больше я, старичок, ничего не знаю. Никогда в Воронеже не бывал. Сам я тоже подумываю умотать на родину, в Сибирь. Если не подъедут в Пермь интересные, настоящие писатели, я уеду из этого тихого, цивелого болота, где много членов Союза и нет писателей, с которыми можно было бы словом перемолвиться. Устроен я здесь хорошо. У меня отличная изба в деревне, где мне здорово работается… Издательству нашему нечего печатать. Здесь бы ты всегда был с деньгами, но всем не выберешь — одно хорошо, другое — плохо.

Обнимаю тебя, брат. Пиши.

Твой Виктор».

Воробьев — Астафьеву, год не указан:

«Вить, здравствуй!

Да, конечно: выдюжим, но дело в том, что иссыхает душа, выпадает из рук карандаш, вянут замыслы. И — жрать нечего. Я прямо-таки обнищал. Нужно бы на службы, но куда? В газету — грех, я там был. Газета — это вроде дикунов в банке. Знаешь, что такое дикуны? Ну, черви такие, опарыши. Их пользуют на рыбалке, будь они прокляты.

Посылаю верстку повести. Это еще, как говорится, курочка в гнезде. Цензура еще не нюхала; надежд, что она выйдет, — очень мало.

А надо бы выдюжить! Ох, как надо! Но вот я иногда иду по улице и думаю: не дай Бог упасть и окачуриться, ибо сраму не оберешься (мертвый-то!). На мне ветхие кальсоны какого-то блядски-розового цвета, а вместо носков — женские чулки: я постепенно отрываю то, что протирается в ботинке, и все опускаю и опускаю их ниже, с колен. А ты говоришь — купаться!