Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина

Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми деревьями. Я сел на скамейку под тень широкого тополя, у которого стояла статуя молодого сатира, прорезывающего тростник. Желая развлечь как-нибудь печальные мысли, я вынул записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую и сберег в память этого печального дня.

Поредели, побелелиКудри – честь главы моей,Зубы в деснах ослабели,И потух огонь очей,Сладкой жизни мне не многоПровожать осталось дней:Парка счет ведет им строго,Тартар тени ждет моей.Страшен хлад подземна свода:Вход в него для всех открыт,Из него же нет исхода:Всяк на веки там забыт».

Это неизданное стихотворение Пушкина написано им 6-го января 1835-го отдельно, с заглавием «Ода LVI (из Анакреона)». В повествовательном отрывке находится только ссылка на него; так точно и все стихотворения, введенные Пушкиным в отрывок, теперь следующий, обозначены в нем только ссылками.

«…Солнце клонилось к западу: я пошел к Петронию. Он расхаживал в библиотеке, с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, остановился и произнес шутливо:

Узнаем коней ретивыхМы по выжженным таврам,Узнаем парфян кичливыхПо высоким клобукам:Я любовников счастливыхУзнаю по их глазам.

– Не скромничай, – продолжал Петроний, – вынимай из-под тоги свои дощечки и прочти. – «Ты угадал», – отвечал я Петронию и подал дощечки. Он прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось.

– Когда читаю подобные стихотворения, – сказал он, – мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему, так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его:

. . . .Ты помнишь час ужасной битвы,Когда я, трепетный квирит,Бежал, нечестно брося щит,Творя обеты и молитвы?Как я боялся! Как бежал!Но Эрмий сам незапной тучейМеня покрыл и вдаль умчалИ спас от смерти неминучей…

Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о другом…»

Здесь кончаются начальные отрывки повести или, лучше, начальный план ее. Читатель, вероятно, уже заметил, что из стихотворений, там помещенных, только одно пропущено посмертным изданием («Поредели, побелели…»), но вместе с тем из напечатанных последнее, известное под заглавием «Гораций», отнесено им к числу «Лицейских стихотворений» Пушкина. Пьеса есть перевод или, лучше, превосходное подражание оде Горация «К Помпею» («Pompeium», ода VII, кн<ига> II) и написана, как видим, в последних годах жизни поэта нашего{670}. Что касается до самих отрывков, то пусть вспомнят читатели, что мысль о «Египетских ночах» родилась у Пушкина еще в 1825 году{671}. Она обрела себе настоящую форму только спустя 10 лет. В числе проб и очерков, ей предшествовавших, мы видим, находился и такой, который, судя по намерению автора, должен был поднять предмет до философско-поэтического значения. Теперь, когда мы имеем произведение в художественной полноте и оконченности, трудно и представить себе вид, который могло бы оно иметь с другой идеей в основании и в другой форме. Нам остается только заметить, что черновая подготовка материалов длилась у Пушкина иногда чрезвычайно долго. Затем уже вдохновение скоро обращало их в светлые и мощные произведения искусства. Так оправдывается глубокая истина любимой поговорки самого Пушкина: «Вдохновение нужно в поэзии так же точно, как и в геометрии»{672}.

Глава XXXVI

1835 г. Деятельность общественная и деятельность кабинетная. «Материалы для Истории Петра Великого». Развитие сношений поэта в обществе в 1834–5 годах. – Наблюдательность его, отношение к нему литературных партий. – Пушкин – воспитатель художественного чувства в отечестве. – Выдержки из записок Пушкина, ясный характер заметок Пушкина при возрастающей запутанности обстоятельства. – «Материалы для истории Петра Великого», способ работы. – Одна система с 1672 по 1689 г. – Другая система с 1689 г. – Невозможность представления их публике в том виде, как они остались от Пушкина. – Первый отрывок из «Материалов» об основании Петербурга. – Второй отрывок о кончине преобразователя.

1834 и 1835 годы замечательны в жизни поэта нашего еще и развитием его сношений в обществе. Даже по одним бумагам можно судить о том, какой обширный круг деятельности нашла его наблюдательность и какой широкий горизонт представлялся вообще его глазу. Почти ни одно явление жизни не ускользает от него. Он собирает исторические анекдоты от очевидцев или от людей, близких к очевидцам, и помечает вместе с тем всякое слово или мысль, как только вышли они, по своему значению, из безразличного говора людей. Еще важнее для него были сами люди. Мы знаем, что в это время находился он в сношениях почти со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга. Гораздо реже и не совсем охотно спускается он в круг литераторов: разнородные требования и стремления их уже не имеют для него важного значения, но он не остается равнодушным к нападкам и выходкам, которые еще показываются в это время, хотя уже и робко, хотя и с заметным чувством недоверия к успеху попыток. Неравнодушно встречает он и противоположное явление в литературе, именно постоянное изучение его собственных созданий, которое тоже начинает выказываться в эту эпоху, рядом со стремлением отыскать в самых этих созданиях живые эстетические законы… Он уже мог тогда прозреть свое значение как воспитателя художнического чувства в отечестве… Это было естественным результатом его деятельности. Никогда великий иностранный образец, если бы даже и был понятен всему кругу читателей, не даст и вполовину того, что дает современникам художник родного слова, творящий, так сказать, перед ними и перед ними поправляющий себя в каждом новом создании. С мыслию производителя растет и мысль читателей. Кстати, приводим здесь две отдельные заметки Пушкина, касающиеся тогдашних литературных явлений: «Моя «Пиковая дама», – говорит он раз, – в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза»{673}. В другой раз он замечает: «Вчера Гоголь читал мне сказку, как Иван Иванович поссорился с Иваном Тимофеичем – очень оригинально и очень смешно»{674}. Мы сохранили ошибку Пушкина в названии сказки. Вслед за этими строками Пушкин прибавляет: «Гоголь по моему совету начал историю русской критики»{675}[298]. Заметки Пушкина выражены чрезвычайно просто, откровенно и отличаются ясностью сердца и ума, как вообще и все его поступки до минуты, когда пылкие порывы темнили все в глазах его и сбивали с дороги. Им не чужда была и эта эпоха его жизни. Не надо забывать, однако ж, что из смешения противоположностей состоит весь поэтический облик Пушкина. Как еще ни старались мы изложить в посильном описании эти необычайно подвижные черты его характера, но они не поддаются описанию и требуют для объяснения и примирения своего уже творческой кисти настоящего художника. Прибавим к этому, что поэт, чувствуя слабость свою, знал цену нравственного принуждения, вызванного участием, и охотно подчинялся ему; оно возвращало ему душевное спокойствие, без которого нет труда и творчества. Снова уходил он тогда в кабинет свой, где совокуплялись, так сказать, все нити, которыми связан он был с окружающими, и где разрешались все его наблюдения, поступки и приобретения мыслями, заметками, поэзией. Там копились также и материалы для истории Петра Великого; важнейший труд Пушкина в эти года, к описанию которого приведены мы теперь хронологическою последовательностию биографических материалов.