Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
А разве эта дама не надеялась, как и я, что хоть кто-нибудь из трех да вернется, что не может быть, чтобы погибли все трое!..
Или вот сегодняшнее известие о смерти Олега Константиновича140. Уж они ли не привыкли считать себя огражденными от всяких случайностей, постигающих простых смертных; уж для них ли не чудовищно и нелепо было предполагать, что сын может быть убит немецкой пулей, как любой простой солдат!..
Бедные родители, мне жаль их от души; для них этот удар вдвойне тяжел.
Эта смерть взволновала меня…
3/X. Любопытна книга Чичерина «Россия накануне XX века»141 по той почти ненависти, которую проявил автор в отношении к нигилистам, между прочим, и к Добролюбову, Чернышевскому и Писареву, которых он тоже сопричислил к лику, и эта ненависть привела его к противоречию себе. Вначале он совершенно справедливо говорит, что нигилистическая крайность была естественным следствием николаевского мракобесия и наступившей после него относительной свободы в царствование Александра II, а дальше он на чем свет стоит бранит нигилистов за то, что они своим появлением на свет породили вторую реакцию при Александре III. Волнения студентов 80–90‑х гг., так же как и более раннее возмущение декабристов и движение 40‑х годов, а равно и свободные, протестующие голоса в литературе этих периодов он превозносит, чуть ли не называя их священными, а на нигилистов и литературных критиков 50–60‑х гг., которые являются плотью от плоти и кровью от крови предыдущих движений, Чичерин обрушивается чуть ли не с площадной бранью.
Прискорбно убийство Александра II, что и говорить, но в нем убийцы виноваты меньше, чем предшествующий режим, или, что то же, – история. И потом, разве часть декабристов не замышляла то же по отношению к Александру I? Случайность, что одним это не удалось, а у других – вышло, за что же такое неравенство в оценке тех и других.
29/X. Извольский, как говорят, сменен за аннексию Боснии и Герцеговины. По этому поводу рассказывают такой анекдот.
Пригласили его австрийцы на какую-то виллу ужинать или завтракать. Засыпали его любезностями, накормили тонкими и изысканными блюдами, напоили редчайшим вином, а после этого между прочим и говорят:
– Знаете что, Александр Петрович, мы думаем аннексировать Боснию и Герцеговину.
– Что ж, извольте! – любезно, как и подобает воспитанному министру, ответил Извольский, за что и стал именоваться Извольским142.
25/XI. Как давно уж не брала я в руки этой тетради. И сколько интересного прошло передо мной за это время, как много следовало бы порассказать! Но уж именно, когда живешь – некогда думать и, значит, писать.
Сейчас, например, я вся полна предстоящими беседами с католическим профессором, ксендзом Бучисом143, о доказательстве научным путем евангелического чуда. Как я ни протестую против бессмысленности самой попытки доказать чудо – в которое можно только верить, – меня не слушают; да оно и лучше: по крайней мере, я ознакомлюсь с тем багажом научной и философской премудрости, которым обладает латинский профессор, а кроме того, узнаю, чем убеждают себя и обманывают других эти ксендзы, в искренность чувств которых я не верю ни на грош (за редкими исключениями, конечно) и к которым тем не менее питаю такую склонность, которая, кажется, в натуре всех русских барынь, по крайней мере прошлого века.
31/XII. Ух, как я давно не писала! Все время лежала тетрадь на столе и пылилась, а я ни разу к ней не притронулась. Не думала о старом друге… А теперь надо, пожалуй, подвести итоги к новому году.
Оказывается – заглянула назад и вижу: последняя запись от 25 ноября, значит, не так и давно, а мне кажется, что уж Бог знает сколько времени прошло с тех пор, как я писала в последний раз!
Итак, для конца – начнем с доброго дела: воздадим должное Кесарю.
Еду я 27 декабря к своей новой знакомой Флиттнер144. Морозище здоровый, в трамвае холодно, ноги мерзнут, хоть и не так, как 24 и 25. Сижу и бью ногой об ногу.
Передо мной – слепой, не то нищий, не то Бог его знает кто. С ним – женщина, худенькая, маленькая, бледная, с круглыми голубыми глазами и веселой доброй улыбкой; одета почти в лохмотья. Ей, видимо, еще холоднее моего (хоть я и щеголяю в летнем пальто тоненького сукна), она не выдерживает сиденья на месте, встает и, как бы приплясывая стоя, глядит на всех с веселой улыбкой. Почему-то чаще всего поглядывает на меня.
«Вот приеду, затоплю все печи, раскрою дверки настежь и буду сидеть, греться… – говорит она, ни к кому не обращаясь в отдельности, но сгорая желанием заговорить с кем-нибудь. – Будет жарко, как в бане!»
На углу Кронверкского и Каменноостровского слепой выходит.
«Приедешь, так кланяйся всем», – кричит ему вслед женщина, провожая его к выходу, и, вернувшись, обращается уже прямо ко мне:
– Он слепой, совсем ничего не видит! Это мой муж. Ездим мы с ним в приют, к детям, а теперь я еду на службу. Очень у меня прекрасное место! Прислужкой в Михайловском театре, в дамской уборной; надо там быть в шесть часов. 25 рублей жалованья и казенная квартира, очень чу́дная! Это мне генерал Котляревский устроил, слыхали, может быть, про генерала Котляревского? Он там в театре начальник145.
– Слыхала, – говорю.
– До этих пор прямо, можно сказать, нищенкой была, просить ходила! А теперь очень чудное место, дай Бог ему здоровья, генералу Котляревскому. Хорошо там представляют на сцене, вы видели, может быть?
– Видела, – говорю.
– Сегодня тоже чудное представление146! Не туда ли вы едете?
– Нет, не туда.
– И детей моих в приют устроил, им там страсть как хорошо. Мой муж служил прежде в Академии наук, а генерал
