Григорий Померанц - Записки гадкого утенка

В том, что пишет Зина, пересекается несколько идей-образов, каждая из которых по отдельности много раз осознавалась. Часы иконной красоты в природе. Непостижимо глубокие закатные лучи, обнимающие предметы единым покровом; свет — вожатый, ведущий глаз туда, к центру Бытия, — куда Он смотрит, — «по лучу»; свет-дирижер, управляющий богослужением заката и зари; литургия света, вобранная в глаза икон и глядящая оттуда, изнутри; напряженность созерцания, граничащая со смертью, не допускающая обрыва, как не допускают его объятия, пока снег полностью не обновит и не воскресит душу… Вот примерно, что сказано в одном стихотворении, которое у меня будит еще совершенно живое воспоминание о вечере на Балтике лет десять тому назад: последние лучи на вершинах сосен; выход к морю через дюны; садящееся солнце, медленно разгорающаяся и еще медленнее догорающая заря и первые звезды…

Вот он звучит, тишайший в мире рог —Беззвучный гром, что, мира не нарушив,Вдруг отзывает ото всех дорог,Из тела вон выманивает душу.Когда тот гром, тот рог тебя настиг,Он протрубил: готовься к предстоянью.Сейчас наступит вожделенный миг,Века обетованного свиданья.

Сейчас. Сей час. Все глубже внутрь, в упор.И — собран дух. Аз есмь! И вот тогда-тоВыходишь ты в торжественный простор,В великую расправленность заката.И тянутся объятия зари,И в этом нескончаемом полете —Единый возглас. Господи, бери!О, убыль мира, истонченье плоти!И Он тебя воистину берет,Тот, кто насущней воздуха и хлеба,И длится нисхождение высот,Земле на грудь приникнувшее небо.И после полной близости, такойПронзительно мгновенной и бессрочной,Приходит тот прозрачнейший покой,Который люди называют ночью.Хрустальный час. Он бережно принесЖеланный отдых. В тишине высокойДрожат крупинки благодарных слез,Не пролитых из замершего ока.

Через несколько лет другой клубок впечатлений (по сути тех же, но в другом ладу — более тихом; в музыке это было бы минором) сложился в «Лунную дорогу» сперва как бы облитую печалью, как лунным светом тихую, почти призрачную, а потом вдруг, как бы с перевала, открывающую глазам безграничную широту и полноту жизни, с высшей точки, в которой путь (кремнистый, суровый) переходит в полет; и прожитая жизнь окидывается одним взглядом:

Лунная дорога —Сердца тайный путь…Помолитесь Богу,Прежде чем уснуть.Помолитесь простоВ полночи пустойТишиною роста,Сосен высотой;Полнотою плача —С сердца снят засов.Час молитвы: значит,Больше нет часов.Дух нагой и сирый, —Веянье пустот.Неподвижность мира,Время не течет.Тайный ход подслушанЛиний мировыхИ втекают душиВнутрь себя самих.Лунною дорогойВ одинокий путь…Дозовись до БогаИ про всё забудь.Дозовись до Бога,И в груди тогдаОтгудит тревога,Отстучит беда.В тишине хрустальнойСквозь пространство, вдругОдиночный, дальнийДонесется звук.Точно Бог потрогалМировую гладь…Помолитесь Богу,Прежде чем зачать.Трепетные тени,Даль обнажена.Прежде всех свершенийБудет тишина.Кровь вздыхает глухо,Смолкла, замерла.И святого ДухаПлещутся крыла…

Мы с радостью прочли потом у Исаака Сирина свою собственную мысль: просить у Бога земного все равно, что выпрашивать у царя навоз. В счастливые минуты созерцания (наподобие тех, которые отобразились в «Лунной дороге») предмет молитвы совсем исчезает. Остается молитва ни о чем:

Вот оно — знакомый наизустьМягкий плеск, облитый серебром:Ничего, и я ему молюсьНи о чем.Ни на небе и ни на воде,Ни в далекой линии огня —Ничего, разлитое везде.Ничего, входящее в меня.И без слова, без конца, без сна,С сердцем, точно растворенный дом,Я молюсь, как тихая сосна,Ни о чем.

Все это, наверное, повторялось сотни и тысячи раз. Наше кажущееся движение вперед — только вечное кружение вокруг Бога, вечное возвращение. И многие Зинины мотивы я находил в книгах и показывал ей ее предков. Но зачем искать другое, если это сейчас есть? Один друг, ставший католиком, сказал, что мы превращаем свой дом в церковь. Это казалось ему плохо; а по-моему, хорошо. Ведь на планете смешного человека не было храмов. Хватало созерцания заходящего солнца, встающего солнца, гор, облитых «воздушным стеклом». И это без всяких соборов становилось обрядом, как любование вишнями в Японии. Душевно полная жизнь обрастает обрядами, как всякая жизнь — привычками бытия. По старой тропе радостно пройтись еще и еще, входя в праведный ритм… Но свет не запретил прокладывать новые тропы.

Полное жизнью сердце не может в какие-то часы не покоряться ритму морских волн, солнечных бликов, лесных вершин, желтых листьев, сдираемых ветром осени. В этой покорности сердце зачинает от духа, разлитого в природе, и рождает свое: искусство и обряд, и в них сознает Бога и принимает свой жребий: быть Божьим сыном и Божьей жертвой.

Деревья, облака, «горы и воды» (как китайцы называют пейзаж) — бессознательные воплощения Бога. Человек — воплощение, способное себя осознать. Но таким он только задуман; каждая наша жизнь, каждый день, каждая минута — попытка Бога воплотиться. Каждая человеческая судьба — судьба Бога. Бог вездесущ — и всераспят, всезадушен судорогами страстей и вялой тяжестью инерции, заслонившей живую жизнь. В этих судорогах, под этой тяжестью человек теряет душу, теряет Бога и начинает перестраивать Божий мир по законам «чистого разума». И тогда начинаются споры, и ненависть, и несправедливость, и жажда справедливого суда. И Каин, возжаждав справедливости, убивает Авеля. А Бог не судит извне. Он во всех — и всех принимает с любовью. Даже Каина. Если Каин найдет силу увидеть в себе Бога и повернуться извне вовнутрь. Бог требует только одного: дать Ему дорогу.

Чтоб исчезло все чужое.Жизнь едина — общий токСердцу снится запах хвои,Синим соснам снится Бог.Тайна жизни — птица ночи —Крылья легкие расправь!Тихий сон, смежи нам очи,Чтобы сердцу видеть явь…

Зинин мир открыл мне внутреннюю дверь, в которую я уходил, когда наступало безвременье, и снова выходил, когда чувствовал, что дух времени меня позвал. В ее мире я освобождаюсь от жажды справедливости и от злости, которую вызывает борьба за добро. Я перестал связывать свое счастье со взлетами общественной активности и несчастье — с гниением времени. Пусть гниет то, что должно сгнить. Когда придет час, оно упадет и рассыплется, а то, что живо, пробьет себе дорогу. Пока сдвиги идут в тиши, дух отпущен для своей внутренней жизни, и она может быть глубокой и плодотворной, не выходя на арену истории. В семидесятые годы в Москве было то-то и то-то, и то-то. И еще была Зинина елка, Зинины сказки, Зинины стихи, в которых за зимой — весна, за весной — лето, за летом — осень. И все равно какой год от Р.Х. и какое тысячелетье. Время, перестав рваться в будущее, замыкается в круг и ввинчивается в вечность.