Аркадий Полторак - Гросспираты

Ну а как же он распорядился теми сведениями, которыми поделилась с ним «одна военная инстанция»?

— Я спросил Гитлера, что это значит, и Гитлер сказал, что это, так сказать, превос­ходная маскировка его намерений высадиться в Англии.

Можно, конечно, пускать туман в официальных речах, в нацистской печати, чтобы ввести в заблуждение противника, но почему фюрер на равных основаниях обманывал и своего главкома военно-морских сил?

Да, Гитлер умел лгать и широко пользовался ложью в политике. Вот один из мно­гих примеров: 20 апреля 1941 года он встречается с японским министром иностранных дел Мацуока и на вопрос последнего о перспективах советско-германских отношений, не колеблясь, отвечает, что у германского правительства и мысли не существует о на­падении на Советский Союз. Но то японец Мацуока, только что подписавший в Москве договор о нейтралитете с Советской Россией. А Редер? Чем было вызвано недоверие фюрера к нему?

Разве Эрих Редер хоть в малейшей степени колебался, идя в 1933 году на службу к нацистам? Разве Гитлер испытывал какие-нибудь сомнения в его лояльности, пригла­шая на самые секретные совещания, где обсуждались планы агрессии и куда не пригла­шались даже такие нацистские бонзы, как Гесс, Розенберг?

Может быть, гросс-адмирал навлек на себя какие—то подозрения в период подго­товки войны? Отнюдь нет. Никто не проявил столько изобретательности в этом деле, как Редер.

Возможно, Редер где—то высказал сомнения относительно планов агрессии? И этого не случилось. История с Норвегией — лучшее свидетельство обратного. План нападения на эту страну созрел не в политических кругах, не в ОКВ, а прежде всего в мозгу Редера. Именно Редер выступал в данном случае самым решительном образом, настойчиво убеждая тех, кто выражал опасения.

Так почему же Гитлер стал вдруг скрывать от Редера то, чего не скрывал от других руководителей вооруженных сил Германии?

Вот этого подсудимый объяснить никак не смог.

Случился с ним и еще один конфуз. Говорят, у лжецов должна быть длинная па­мять. У Редера такой памяти не оказалось, и он вступил в явное противоречие с самим собой. В своих показаниях в Москве, пытаясь раскрыть, так сказать, социальные моти­вы нападения Германии на Советский Союз, гросс-адмирал писал:

«Мне думается, что решающую роль в принятии этого решения для фюрера сыграл вопрос мировоззрения и опасения, что большевистская идея возьмет верх над национал—социалистской. Я заключаю это из двух высказываний фюрера...»

Каких же именно? А вот каких. Однажды Гитлер объявил Редеру: «Я все время должен указывать своей партии, насколько мало общего имеет наше мировоззрение с большевистским и насколько велика разница между нами». А в другой раз, когда гросс-адмирал стал рассказывать ему, какие прекрасные санатории имеются на Кавказе, фюрер сделал следующее резюме: «Нам нужно торопиться, ибо через 10 лет Сталин, пожалуй, разрешит и социальный вопрос».

Откровенность полная! Для гросс—адмирала Гитлер не делает секрета из своих пла­нов нападения на СССР и даже объясняет ему, почему вынужден торопиться с осуществ­лением этих планов.

И все же вопреки логике и доказательствам Редер стремился убедить суд, что до поры до времени не знал о подготовке вторжения на советские земли. А когда узнал, стал решительным противником этой акции.

Читатель, несомненно, уже заметил, как много людей из ближайшего окружения Гитлера были «против» войны с Советским Союзом. Тут и Геринг, и Кейтель, и Риббен­троп, не говоря уже о Шахте. А теперь вот оказывается, что и Редер был в том числе. Когда его попросили уточнить свою позицию, он ответил без колебаний:

—  Я всегда выступал за политику Бисмарка, которая заключалась в том, чтобы мы шли в ногу с Россией.

Это вам не Геринг! У того был иной мотив, иные возражения против войны с СССР: не пришло еще время, надо сначала разбить Англию, а потом браться за Россию. Нет, позиция Редера принципиально отличная, и доктор Зиммерс счел своим долгом обра­тить на нее внимание судей:

—  Редер выступил с возражениями, обусловленными не только фактором времени. Он в принципе спорил с Гитлером против похода на Россию, исходя из моральных и международно-правовых соображений. Он считал, что как договор с Россией о ненапа­дении, так и торговый договор с нею должны выполняться при всех обстоятельствах.

Скамья подсудимых реагировала на это заявление точно так же, как она всегда ре­агировала на любую попытку любого подсудимого поставить себя в обособленное по­ложение по отношению к другим и в ущерб им. Геринг опять был наиболее активен: он с укоризной посмотрел на адвоката, обернулся назад и о чем—то заговорил с Редером, явно призывал на помощь Деница, но тот пока сохранял внешнее спокойствие. Да и сам Редер, как говорят, даже ухом не повел. Что ему до возмущения Геринга! На этот раз защита попала в самую точку. Ведь еще в советском плену гросс-адмирал сам написал в своих показаниях: «Военно—морской флот искренне приветствовал пакт с Россией... разрыв пакта был встречен с ужасом».

Но и тут подсудимому противоречила историческая действительность, исторические факты. В свете последних Редер меньше всего походил на государственного деятеля, готового действовать по старой римской формуле — «Pacta sunt servanda» — договоры должны выполняться.

Разве он противился перевооружению Германии, предпринятому вопреки Версаль­скому договору? Разве Редер возражал против насильственного присоединения Австрии и захвата Чехословакии в нарушение обязательств, ранее взятых Германией? Разве исходили от него протесты при нападении на Польшу, с которой у Германии сущест­вовал договор о ненападении, подписанный еще в 1934 году? Разве хоть чем—то воспре­пятствовал он вторжению немецких войск в Данию, тоже подписавшую с Германией договор о ненападении? Разве не ему принадлежала пальма первенства в оккупации Норвегии, которой Германия еще 2 сентября 1939 года направила торжественные за­верения о ненападении?

Вот почему судьям трудно было поверить, что, когда речь зашла о подготовке на­падения на Советский Союз, Редера вдруг осенила мысль о святости международных договоров. На предварительном следствии в Москве он говорил уже о другом. В Нюрн­берге же это другое улетучилось из памяти. Улетучилось потому, что ставило Редера в равное положение с Герингом. Тот ведь признал, что, высказывая Гитлеру свои сомне­ния относительно нападения на СССР, он исходил не из каких—то принципиальных сооб­ражений, а имел в виду лишь необходимость избрать для этого наиболее благоприятное время.

По существу, то же самое содержалось и в показаниях Редера. Он писал в ту пору, что в одной своей беседе с Гитлером «изложил ему общее военное положение и выте­кающую из этого невозможность одновременного ведения войны и против России».