Любовь Овсянникова - С историей на плечах
На самом деле Мичуринский сад — это название опытного сада, принадлежащего лаборатории плодоводства Московской сельхозакадемии им. К. А. Тимирязева — всемирно известного вуза России. Назван он был в честь великого ученого-самородка Ивана Мичурина, превратившего свой питомник в настоящую генетическую лабораторию. Это ему принадлежат известные слова: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». Сейчас эта лаборатория преобразована во Всероссийский НИИ генетики и селекции плодовых растений им. И. В. Мичурина, где продолжают вести исследования по разработке методов выведения новых сортов плодовых культур.
Вот такие домашние лаборатории фанаты садоводства заводили тогда повсеместно. Что говорить о главном колхозном специалисте по растениям?! — тут вопрос ясен. У него был образцовый и передовой по своим сортам сад, перемежаемый овощными грядками.
Сравнить тогдашнюю увлеченность людей садами можно с нашим увлечением космосом — сейчас энтузиасты организуют на чердаках домашние обсерватории и устанавливают на крышах домов телескопы, а тогда высаживали сады на своих участках.
Но мой дедушка ведь был агрономом по образованию, поэтому занимался не просто разведением садов, а подходил к этому с точки зрения помологии. Это научная дисциплина в агрономии, которая занимается изучением сортов плодовых и ягодных растений, сортоведением. В нашем домашнем мичуринском саду можно было найти много такого, чему дивились другие.
Если взять яблони, то здесь росло четыре антоновки, молоденькие, ароматные; одна пепенка с гнущимися до земли ветками; два деревца с краснобокими плодами (одно начало плодоносить в 1957 году, когда папа отбывал наказание за драку); три дерева зимних сортов — разных; одно деревце раннего «белого налива», а другое — тоже «белого налива», но средних сроков созревания. Было даже деревце с райскими яблочками — дичка с твердыми сладкими плодами красного цвета.
Видимо, груши дедушка любил не так, ибо в саду их было меньше и сорта не повторялись. Всего пять деревьев — но, ах, какие вкусные на них росли фрукты! Одно из них походило на дичку, с роскошной могучей кроной и небольшим количеством мелких плодов позднего созревания, терпковатых и твердых. Из них получалось отличное варенье! Одно деревце — мы его сорт называли «дуля», но, скорее всего, это неправильно — тоже начало плодоносить на моей памяти, наверное, году в 1954-м.
Имелось четыре абрикосовых дерева, расцветающих по весне нашим степным флердоранжем. Три являлись наиболее старыми жителями сада, а одно начало плодоносить в год рождения Светы.
Посредине огорода росла одна роскошная слива, зрелая уже, с неповторимым вкусом — ренклод!
Вдоль южной границы усадьбы шел целый ряд вишен-шпанок, штук их там было с десяток, причем одна — с привоем ранней черешни.
А еще в зарослях межи росли две шелковицы: на южной стороне — молодая (рядом с нею рос молоденький стройный граб), а на западной — старая, встроенная в живоплот из желтой акации.
Ну а вся северная межа состояла из зарослей простой вишни с включениями яворов и белой акации.
Кроме того, на усадьбе имелась небольшая домашняя пасека, располагающаяся на прямоугольном участке, огороженном кустами чайной розы. Северной стороной она примыкала к грядкам с луком и чесноком, подходящим к задней стене колодца, а восточной соседствовала с участком, предназначенным для бобовых и выходящим на куриный двор. Западный край участка выходил на растущие в ряд абрикосу и грушу. Под этой грушей замертво упала моя бабушка, защищавшая сынов от угона на расстрел. Пасека располагалась недалеко от подворья, и запах роз заливал пространства, где я любила гулять.
После гибели маминых родителей пасека опустела, ухаживать за ней было некому. Папа сначала долго отсутствовал, а потом выяснилось, что он не любил пчел, и впоследствии, сколько ни пытался разводить их, дело кончалось полной распродажей пчеловодческого инвентаря. Вот и здесь несколько опустевших ульев, словно памятники, еще долго стояли на пасеке, трухлявея под дождями, ветрами и солнцем, пока древесина совсем не прогнила и не развалилась. Да и потом останки бывшего процветания, кажется, не унесли оттуда, а оставили догнивать и удобрять почву. Так мама продлевала для себя память о родителях.
Кусты розы разрастались, правда, не так быстро, как желтая акация, но все равно за ними надо было ухаживать, вовремя подстригать. Мама требовала от отца, чтобы все оставалось так, как при ее родителях. Нехотя он это делал, а потом начал корчевать кусты. Когда мы построили новый дом, а старый продали с частью усадьбы, то бывшая пасека, о которой напоминал лишь один чудом уцелевший куст розы да неиспользуемый участок земли, достаточно утрамбованной, отошел новой хозяйке. А она расправилась с этим наследием с еще более прыткой безжалостностью, чем мой отец.
Отец вообще не любил землю, приусадебное хозяйство, не умел его вести, просто терялся перед ним. Он не знал, что делать со старым садом, как его поддерживать и обновлять. И все предоставил времени. Из всех домашних занятий с особым удовольствием только куховарил. Поэтому он вовсе не расстроился, когда вышел хрущевский указ о налогах на плодовые деревья и кустарники. Еще до того, как по дворам пошла инспекция с описями садов, он под сурдинку вырубил почти все деревья, показавшиеся ему лишними.
Со стороны властей это был очередной поход против народа. Еще можно было понять Сталина, если бы он это сделал для пополнения казны в тяжелое послевоенное время. Но нет, Сталин поднимал страну из руин без изымания денег у людей. Налог был введен Хрущевым, когда после войны прошло больше десяти лет и страна прочно встала на ноги. Позже хрущевские идеологи, отрабатывая свой хлеб, придумали отговорки, что непопулярные меры принимались исключительно ради "искоренения мелкобуржуазной психологии". Тогда не только обложили налогом плодовые деревья и домашнюю живность, но заодно ввели ограничения на торговлю на колхозных рынках.
О том проклятом времени хорошо написал поэт Владимир Фирсов в стихотворении «Сады», оглядываясь на него из благополучных годов брежневской эпохи:
Все деревня забывает —Горе горькое,Нужду,Будто весело срываетГруши-яблоки в саду.
Будто не было печали,Той непрошенной беды,Будто вовсеНе дичалиИ не падалиСады,
Будто бы она не знает,Сколько лет прошло с тех пор,Как, усталости не зная,По садам гулял топор.
А топорНещадно рушилЭдакую красоту!Были яблони и грушиС ароматом за версту…
Все деревня забывает,Было —Поросло быльем…Нынче снова вызреваютЯблоки в саду моем.
Нынче снова озорует,Подрастая, ребятняИ, конечно же, воруетЯблоки и у меня.
И, как солнце в чистом небе,Мне понятна эта страсть.Мне же в детстве было негдеДаже яблока украсть.
При усадьбах было пусто.Только кустики видны,Только редькаДа капуста —Как над речкой валуны.
Все деревня забываетГоре горькоеНужду.Пусть ребята обрываютГруши-яблоки в саду.
Благодарные деревьяТянут ветви за плетни.И гладят глаза деревниПо-иномуВ наши дни.
Было ли так задумано или просто совпало, но наряду с этим Хрущев усиленно начал переселять людей из коммуналок в малогабаритные квартирки. Худо-бедно эти квартиры, безусловно, нужные многим людям, успокоили страсти и предотвратили взрыв негодования.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});