Алексей Щербаков - Наполеон. Как стать великим

Но даже это было бы только половиной беды. Главная проблема заключалась в том, что Директория, кроме как воровать и с довольным хрюканьем валяться в грязи, ничего более не умела. При ней ситуация, и без того тяжелая, начала стремительно ухудшаться. Когда наверху воруют, внизу героически сражаться не станет никто.

Подняли голову и старые враги — роялисты. Казалось, они дождались своего часа. За годы революции, к тому же, эмигранты изрядно поиздержались, им не терпелось вернуть свои поместья и привилегии. И, что даже важнее — отомстить! Всем припомнить всё! А потом забыть годы революции, как страшный сон.

Их шевеление становилось все сильнее. Монархисты даже особо не таились. И в самом деле… Директория успела уже надоесть всем хуже горькой редьки. Небогатые — не то что бедные, а уже и просто небогатые парижане — откровенно голодали. И не было уже никакой «идейной накачки». При якобинцах, как и при большевиках, хотя бы говорили: потерпите, вот побьем всех врагов, тогда заживем… Теперь перспектива все более терялась в тумане. Это очень походило на обстановку, которая сложилась в Советской России в середине двадцатых годов. Тогда многие простые люди, до того горой стоявшие за большевиков, стали во весь голос говорить о том, что вожди «зажрались». Перечитайте стихотворение Маяковского «О дряни». Очень симптоматичная вещь.

Да и вообще — народ устал от революции. Ну, достал весь этот цирк! Хотелось чего-нибудь определенного. Конкретного, а не бесконечной болтовни. Тем более, что теперь представители власти даже и не делали вид, что сами верят в то, о чем говорят. Маятник качнулся в другую сторону. И это нам тоже знакомо. Наверное, каждый знает вполне приличных людей, не шпану, которые в 1991 году под триколорами самозабвенно орали: «Да здравствует Ельцин!», а два года спустя, уже под красными знаменами, — «Банду Ельцина — под суд!»

В конце сентября 1795 года роялисты решились наконец на открытое выступление. Сила была теперь на их стороне. На стороне монархистов оказалась и Национальная гвардия — нечто вроде городского ополчения. К ней, разумеется, присоединилась и многочисленная парижская шпана — те самые «революционные массы», которые за несколько лет до этого свергали королевскую власть. Да ведь шпане-то — всё едино.

Роялисты решились на открытое выступление, и план их был прост — двинуться всей массой на Дворец Тюильри, где заседал парламент, и разогнать всех к чертовой матери. Установить «белую» диктатуру. А потом торжественно призвать Его Величество Короля.

По разным оценкам, силы повстанцев насчитывали от двадцати пяти до сорока тысяч человек. А вот Директорию защищать никто особо не рвался. Большинство предпочитало сидеть и ждать, откуда ветер подует. Командир парижского гарнизона, генерал Мену, откровенно играл с мятежниками в поддавки. Директория, увлеченная хапаньем, опасность заметила слишком поздно. Как пел Владимир Высоцкий: «И пока я наслаждался, пал туман и оказался в гиблом месте я». Наступило похмелье. Члены Директории заметались, словно загнанные в угол крысы. Положение у них было невеселое. Рассчитывать на то, что монархисты захотят с ними договориться по-хорошему, не приходилось. К чему? Влияния и авторитета в стране Директория больше не имела, а зачем договариваться с политическими трупами? А вот крови, напомню, на них было много. И многие из «белых» имели к ним — именно к ним — весьма серьезные личные счеты. К примеру, Баррас пачками расстреливал священников. Только за то, что они были таковыми. Уж он-то на сто процентов был даже не военным, а просто уголовным преступником. Бешеной собакой, которая после победы роялистов не прожила бы и двух дней.

Сил, повторюсь, в Париже не было. Дворец Тюильри охраняли около пяти тысяч человек. И те явно не были намерены сражаться, как панфиловцы. Даже возможности бежать не было. Куда? Баррас не сумел бы отъехать от Парижа и двадцати километров — и украсил бы своей особой одно из придорожных деревьев.

Человек этот был, конечно, редкой сволочью, но вот трусом он все-таки не был. И когда его подельщики полностью потеряли голову, он продолжал мучительно искать путь спасения. Обычно в такой момент у смелого человека мысли обостряются до предела. И он нашел его — выход! Откуда-то из глубин памяти всплыло имя: «Наполеон Бонапарт».

3. Против лома нет приема

И вот будущий император предстает перед нынешним главой государства. По воспоминаниям современников, Наполеон в то время имел довольно непрезентабельный вид. Точнее, просто потасканный. Длинные спутанные волосы, донельзя потрепанная одежда. Но выбирать не приходилось. И Бонапарт получает от Барраса предложение подавить мятеж. Наполеон думает две минуты. И — соглашается.

Надо сказать, что сам Бонапарт откровенно презирал Барраса и всю его компанию. Да и шансов на победу, на первый взгляд, было немного. Ничтожно мало. Но Наполеон идет вперед. Почему? Это был ЕГО шанс. После Тулона Наполеон вновь свято поверил в свою «звезду». Судьба давала козырную карту. Так почему бы не сыграть? Впоследствии он признался: «Если бы эти молодцы (мятежники. — А. Щ.) дали бы мне начальство над ними, как у меня полетели бы на воздух члены Конвента!» Но те не догадались. Им не повезло.

Жребий был брошен. Наполеон не мог не понимать, что теперь мосты уже сожжены. Подавления мятежа ему бы уже не простили. Поэтому он заявляет Баррасу: «Я вложу шпагу в ножны только тогда, когда все будет кончено».

Теперь необходимо было действовать. Требовалось победить одним ударом — да так, чтобы надолго отбить желание бунтовать. И вот тут мы впервые видим еще одно качество Наполеона, которое позднее приведет его к славе. ОН НИКОГДА НЕ ОСТАНАВЛИВАЛСЯ В ВЫБОРЕ СРЕДСТВ. Как гласит одно из старых ковбойских правил: «достал оружие — стреляй».

Наполеон оценивает ситуацию не как политик, а как артиллерист. И находит простое и гениальное решение: пушки! Это было сильным ходом. Не только потому, что этот вид оружия обладает более мощной убойной силой, нежели ружья. Даже тогдашним пушкам противостоять в городе и двадцать тысяч человек не сумели бы. Расчет был в другом. В то время это оружие считалось сугубо полевым, или осадным. В уличных боях их почти не использовали. А уж в Париже во время многочисленных гражданских разборок орудия вообще никогда не применяли! И не из гуманизма. Мы уже видим, что война по всей Франции шла свирепая. Но вот просто… Мозги как-то не доходили. Инерция мышления. Ведь война — одно, а полицейские методы — совсем другое. Между прочим, участники московского декабрьского восстания 1905 года тоже совершенно обалдели, когда по ним стали лупить из трехдюймовок. Они этого никак не ожидали.