Виктор Меркушев - Забытые тексты, забытые имена. Выпуск 2. Литераторы – адресаты пушкинских эпиграмм

Нет, я не люблю такого мучительного принуждения; я желал бы, чтобы редакторы журналов имели более уважения истинного к достопамятным феноменам в нашей литературе. Долго ли одни иностранцы будут провозвестниками и судиями авторских произведений нашего Отечества! Не снесу, не стерплю, не допущу, и на первый случай, к стыду столичных ваших журналистов, примусь рассматривать предисловие к «Истории государства Российского», в котором многие места восхищают мою душу, но где также есть кое-что вовлекающее слабую голову мою в соблазн критикования. Ты первый получишь писание моё с полным правом напечатать его где угодно, хотя бы то было в Калькуттских журналах или Пекинских придворных ведомостях. Vale et me ama [Будь здоров и люби меня (лат.)].

P.S. Не забудь же об изящных искусствах; а иначе страшись моего… молчания.

Михаил Александрович Дмитриев

Охотник до журнальной драки,Сей усыпительный зоилРазводит опиум чернилСлюною бешеной собаки.

Журнал Каченовского «Вестник Европы» во многом походил на сегодняшний интернет. Ругань, ники, за которыми скрывается невесть кто, необъективные мнения, предвзятость и вечный «спор славян между собою». Впрочем, и остальные периодические издания нисколько не отставали от детища Михаила Трофимовича. В одном из номеров «Вестника» была опубликована статья «Второй разговор между классиком и издателем „Бахчисарайского фонтана“» за подписью некоего «N». Текст был направлен против Петра Вяземского, также анонимно предварившего пушкинскую поэму своим предисловием: «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова». Статья в «Вестнике Европы» чрезвычайно разозлила Пушкина, и он ответил гневной эпиграммой, полагая, что под таинственным «N» скрывается сам Каченовс-кий, уже поднаторевший на филиппиках в адрес поэта. Пушкин часто ошибался в намерениях и деяниях тех, кого недолюбливал или же воспринимал враждебно. Ошибся он и на этот раз. За неприятельской буквой «N» скрывался вовсе не Каченовский, а Михаил Александрович Дмитриев, поэт, литературный критик и переводчик.

М. А. Дмитриев

Почти вся жизнь Дмитриева прошла в Москве. Здесь он окончил Благородный пансион и университет, здесь же началась его творческая деятельность как критика и поэта.

Подобно Козьме Пруткову, родившемуся сразу пятидесятилетним и немедленно приступившим к печати, Дмитриев, оказавшись в Москве, тотчас же заявляет о себе дебютным переводом жизнеописания Плиния Младшего. Будучи студентом Каченовского, он не только сотрудничает с его журналом, но и окружает себя группой единомышленников, которых Грибоедов язвительно называл холопами «Вестника Европы». Хотя сами «холопы» во главе с Дмитриевым считали себя людьми вполне свободными и прогрессивными, объединившимися в «Общество громкого смеха» исключительно во имя общей пользы, по примеру петербургского «Арзамасского Общества Безвестных людей», нацеленного на обновление русской литературы. Вообще-то Дмитриев привечал всё, что подчёркивало его статус и общественное значение. Даже в творчестве Михаил Александрович не мог обойтись без лишнего напоминания о том, что он не просто бесхозный литератор, пусть и создавший свой собственный кружок, а член «Общества любителей российской словесности», являвшегося на тот момент аналогом современного писательского союза. А когда в Петербурге набрал значимость и вес другой литературный союз – «Вольное общество любителей российской словесности», Дмитриев не поленился похлопотать за себя и в столице, дабы обязательно оказаться в передовом литературном объединении.

Журнал «Вестник Европы», с которым тесно сотрудничал М. А. Дмитриев, публикуя там свои статьи и стихи

Любопытно, что Пушкин вовсе не испытывал подобных стремлений. Знали об этом и его друзья. Когда Плетнёв заявил председательствующему в «Вольном обществе любителей российской словесности» Фёдору Глинке, что неплохо бы было пополнить компанию Дельвига, Кюхельбекера, Баратынского и Рылеева ещё и Пушкиным, Глинка решительно отклонил это предложение. «Овцы стадятся, а лев один ходит», – таков был ответ бывшего адъютанта при генерале Милорадовиче. Глинка, правда, тоже заслужил пушкинской эпиграммы, а в знаменитом «Собрании насекомых» и вообще был упомянут первым, но Фёдор Николаевич на живого классика не обижался, или же Вяземский, хранящий пушкинские сатиры, так и не ознакомил с ними «Кутейки-на в эполетах».

Дмитриев любил называть себя «антикварием литературных наших дел» и, судя по отзывам современников, «антикварием» был хорошим. Наверное, оттого, что умел верно подметить и ощутить в литературе веяние времени, его почерк, его характер. «Всякий просвещённый человек знает, что литература изменяется с ходом времени; что она не только не может стоять на одном месте, но и не должна», – писал Дмитриев. И вряд ли бы он мог повторить вслед за Пушкиным, что поэзии полагается быть немного глуповатой. Как знаток философии, Дмитриев в поэзии видел, прежде всего, мысль, а уже после ритм, музыку, звучание. Пушкин же отдавал приоритет «звукам сладким» и «молитвам» к своему гению, где мысль являлась лишь поводом для пробуждения вербальной стихии, рождавшей эти «сладкие звуки». Языковую гармонию, в которую был погружён Пушкин, Михаил Александрович называл «волной», но «волновую природу» поэзии он признавать не хотел. И в этом состояли основные претензии Дмитриева к великому поэту. Пушкин на подобные замечания обычно не отвечал, возможно, отдавая им некоторую справедливость. Но за Пушкина через сто лет ответит Александр Блок, определив назначение поэта в обуздании языковой стихии посредством звуковой соразмерности и стихотворного ритма, когда ценностная значимость текста определяется не столько мыслью, сколько самой этой неизъяснимой «волной». Дмитриев в своих произведениях опирался исключительно на мысль, на резон, на факт, а не искал в стихах блоковского «подтверждения витания среди нас незыблемого Бога, Рока, Духа…» В таком подходе к творчеству Дмитриев развивался и совершенствовался, подойдя, в конце концов, почти вплотную к поэзии Некрасова, с её простотой, прямотой и «мужицкой правдой», чурающейся любой метафизики.

Да, Дмитриев был человеком серьёзным и деловым. Ко всякому занятию он подходил практично и вдумчиво, трезво оценивая всевозможные последствия и стараясь сделать результат своего труда востребованным и полезным. И, пожалуй, Михаил Александрович был вполне успешен во всех своих начинаниях, иначе не случилась бы у него такая удачная служебная карьера – в возрасте сорока трёх лет он состоял в чине действительного статского советника, не имея в обществе ни особенной протекции, ни сословных связей. Недаром Пушкин, замыслив свой журнал, писал Вяземскому: «…Беда! мы все лентяй на лентяе… Ещё беда: ты сектант, а тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки».