Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

«Во время его выступления раздался крик на весь зал: «Жидовская морда!» Это кричал коммунист Н. К. Небылов…»

Потом я подал документы.

Я подал все документы, которые требовались, чтобы не осталось никаких сомнений относительно моего намерения.

Сброшена маска. Выявлено нутро. Тайное стало явным.

И ко мне сразу пошли люди.

Их было много. Иногда по три на день.

Они садились в кресло, глядели на меня с диковинным изумлением, жадно вытягивали подробности.

(«Ой, — сказала одна еврейка, — надо, чтобы мой Додик на вас поглядел. Ему будет интересно».)

Одни приходили, чтобы уговорить меня остаться. Другие — чтобы я их уговорил поехать.

И каждый из них непременно спрашивал:

— Почему ты едешь? Ну, почему? Тебя обидели? Тебя ущемили? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности! Ну, почему ты едешь?..

Сначала я пробовал объяснять. Годами выношенное убеждение распадалось на мелкие причины и неубедительные доводы, каждый из которых не заслуживал ни малейшего внимания. Выходило пошло, глупо и вульгарно. Гости уходили неудовлетворенные, я оставался расстроенным.

Тогда я перестал объяснять. Я отвечал на вопрос и отвечаю до сих пор примерно так:

— Каждый живет свою собственную жизнь. Со своим окружением, со своими мыслями, со своим отношением к миру. Одни приходят к моему решению, другие — нет. И не надо убеждать. Не надо отговаривать. Пусть каждый решает за себя.

Вы едете? Счастливого пути! Вы остаетесь? Будьте здоровы!

«С этого дня мы в пути. Пусть же этот путь не будет слишком долгим! Пусть наши дети не растут на чемоданах…»

Итак, я подал документы. Я подал все документы, которые требовались, и сразу оказался без работы.

Меня отлучили от редакций, издательств и киностудий.

Мою книгу вернули из типографии.

Мою фамилию вырезали из титров моих фильмов.

Расторгли договора.

Вернули рукописи.

Запретили к исполнению.

Кто это сделал?

Мои редакторы. Лучшие мои друзья. Старинные, многолетние приятели.

Везде сидели и до сих пор сидят люди, которые, — смею надеяться, — любят меня и которые, — будь их воля, — продолжали бы со мной сотрудничать. Но им велели — и они это сделали.

Теперь я не могу заходить по памятным мне адресам. Я не могу звонить по известным наизусть телефонам. Я не хочу их подводить. Не имею право насиловать их совесть.

Ведь от них ничего не зависит!

Они все были разные, по-разному проявляли свое отношение ко мне, ссорились со мной и мирились, соглашались и спорили, обижались и защищали от начальства, но я уверен, что ни один из них по своему желанию не лишил бы меня работы.

Ни один!

Все делается их руками, но не их сердцем.

И я не вправе на них обижаться. Не вправе требовать невозможного.

Потому что и сам вряд ли способен на такое…

Конечно, чужая душа — потемки.

Есть, конечно, люди, что злорадствуют потихоньку по поводу моего положения, хихикают и потирают от удовольствия потные, завистливые ручонки.

Но — потихоньку…

Вслух они себя не проявляют. Атмосфера не та. Не тот пока климат.

Одно дело, написать в газете или выступить на собрании. Тут все поймут однозначно: человек подневольный, человека обязали. Другое дело — сказать вслух, в компании.

Не каждый рискнет.

И не в каждой компании…

Конечно, есть и такие, что злорадствуют, и, наверно, в предостаточном количестве, но сколько зато оказалось знакомых и совсем незнакомых, что звонили мне, писали, заходили домой, предлагая свою помощь и свои деньги, время свое и сочувствие.

Я благодарен им всем за явную и тайную поддержку.

Я сохраню в себе вечную к ним признательность.

Сколько у меня оказалось друзей: я и не подозревал!

Может быть, ради одного этого стоило подать заявление о выезде…

«Нет страны, приютившей евреев, которую не отблагодарили они трудом своим. Что же получали евреи взамен? Если все жили сносно, евреи в страхе ждали других времен. И если всем становилось плохо, евреи знали: пришел их смертный час, и тогда прятались или убегали из страны. И кто бежал, начинал все сначала. И кто не мог бежать, погибал. А кто хорошо прятался, дожидался других времен…»

«И пусть без приюта брели они по земле — у Бога всем нашлось место. И пусть их прах развеян по миру, память о них жива. В наших жилах — их кровь, слезы наши — их слезы…»

«Стариков я еще понимаю. Но есть среди вас молодые, которые, дескать, хотят ехать на родину, изучать свой древний язык. Родина? А вы ее видели? Да вам так нужен древнееврейский язык, как мне лунное затмение. Это все философия. Я жил с евреями и знаю, что это все чепуха…»

«Я этого решения не понимаю. Надо направить вас на обследование в психиатрический диспансер…»

Через пять месяцев ожиданий я получил, наконец, отказ.

Мой выезд, сказал мужчина в милицейской форме, «противоречит государственным интересам».

Должен признаться: я скромный человек. Я никогда не преувеличиваю свои заслуги. Но тут я почувствовал прилив гордости.

Если мой выезд противоречит государственным интересам, значит я чего-то стою. Я очень важен и нужен. Без меня тут не обойтись. Государственные интересы пострадают, если я покину эту страну и перееду в другую.

«Вот, — сказал я себе, — а ты еще обижался на них, называл неблагодарными. Вот же, вот тебя оценили! Тебя отметили. Твой выезд противоречит государственным интересам. Это и есть признание твоих заслуг».

— Если я так нужен, — спросил я человека в милицейской форме, — то почему тогда мне не дают работать по специальности?

— По вопросам трудоустройства, — бодро ответил он, — обращайтесь в районные бюро. Следующий!

И начались годы отказа…

Годы отказа — это странные, чем-то даже нереальные годы, будто попадаешь ты в заколдованное время, в заколдованное место. Почему-то перестают приходить письма. Почему-то замолкает навсегда твой телефон. Почему-то хорошо знакомые люди перестают с тобой здороваться или делают это через силу. Почему-то милиция приглядывается к тебе. Почему-то ты, математик, работаешь лифтером. Почему-то ты, физик, таскаешь лотки с хлебом в булочной. Почему-то ты, учитель, ходишь с гаечным ключом по бойлерной.

Заколдованное время… Заколдованное место…

Прошлое у меня отняли: меня не было в прошлом. Будущее мне не давали: у меня не было будущего. И настоящее мое было не настоящим…