Анри Труайя - Ги де Мопассан

Среди этих увеселительных мест на берегу реки Ги отдавал предпочтение заведению с купанием, находившемуся на холме Шату и дорогому сердцу художников-импрессионистов: «Лягушатня». Он усердно посещал это заведение с друзьями и не раз упомянет его во многочисленных новеллах: «Иветта», «Мушка», «Жена Поля»… Это был своеобразный «поплавок» с гудронированной крышей, соединенный с островом Круасси двумя мостиками. За деревянными столами собирались развеселые посетители. По соседству, на маленькой платформе, готовились броситься головою в воду ныряльщики. То и дело к «поплавку» причаливали лодки, высаживая на дощатый пол плавучего кабаре десанты из гребцов и проституток. «В плавучем заведении царил страшный гам и толкотня… Вся эта толпа кричала, пела, горланила. Мужчины, сдвинув шляпы на затылок, раскрасневшись, с пьяным блеском в глазах, размахивали руками и галдели из животной потребности шума. Женщины в поисках добычи на предстоящий вечер пока угощались на чужой счет напитками, а в свободном пространстве между столами околачивались обычные посетители этого заведения – гребцы-скандалисты и их подруги в коротких фланелевых юбках».

Выгрузившись из ялика, пятеро добрых молодцев отдыхали среди этого разношерстного люда от своих спортивных подвигов и развлекались тем, что «клеились» к девицам, которых пригласили на променад. Парни часто менялись подружками, передавали их из рук в руки и после хвалились друг перед другом своими амурными похождениями. Втянутые в это всеобщее веселье, девушки были частью команды. Эти дружеские игрища не омрачала ни тень ревности, ни какие-либо иные осложнения. Ялик, на котором плавала веселая группа, назывался «Лепесток розы». В почете у беспутных шалопаев были блуд и бражничество, гимнастика и литература. Среди них в главные фигуры – благодаря атлетическому сложению и сексуальной бодрости – выдвинулся Ги. Его отличала истинно мужская красота: по-пижонски сложенные на лбу волосы, короткий и прямой нос, бычья шея и неподвижный, светящийся и твердый взгляд. С тех пор, как он однажды, бреясь при свече, опалил себе бороду, он уже не отращивал себе таковую, зато носил густые усы, благодаря которым его поцелуи были особенно нежны. Его качества брутального и нежного любовника были видны женщинам издалека. Он же предпочитал смазливых потаскушек из предместий, ценя простоту их манер, отзывчивую плоть и пустую голову. И выбирал их точно так же, как покупатель выбирает баранью ногу в лавке мясника. Никаких тебе сантиментов. Только первобытный порыв, который бешено гонит кровь по жилам. «Я хотел бы иметь тысячу рук, тысячу губ и тысячу… темпераментов (многоточие в оригинале. – Прим. пер.), чтобы обнимать сразу целые полчища этих очаровательных и ничтожных созданий», – напишет он в одной из своих новелл. И еще: «Поскольку женщина требует для себя прав, признаем за нею только одно право: право нравиться». Его податливые жертвы становились героинями его рассказов. Об одной из них, Мушке, которая спала с пятью хитрецами, не находя разницы, он пишет: «Она неутомимо стрекотала с легким непрерывным шумом этих механических ветряков, вращаемых бризом; с ее уст легкомысленно срывались вещи самые неожиданные, самые забавные, самые ошеломляющие». Забеременев, она не знает, от кого из пятерых. И теряет ребенка после падения в воду. Молодая женщина в отчаянии. Лодочники утешают ее: «Успокойся, мы тебе нового сделаем». Бесчисленные Мими и Нини чередою проходят через руки неутолимого Ги. Одна из этих нежных красавиц (он так и не сможет определить, какая именно) наградила его дурной болезнью. Поначалу он не придает этому значения и довольствуется тем, что пишет на стене ресторана на мосту Шату следующие стихи:

…Не пей искристого вина,Чтоб завтра не было изжоги.Страшись девчонки, коль онаТебя поманит на дороге…[25]

Однажды он признается Роберу Пеншону: «У меня сифон, наконец-то настоящий сифон, не какая-нибудь несчастная дрянь, когда жжет при испускании мочи, не какая-нибудь чушь, которую буржуа называют то погремком, то еще какой-нибудь цветной капустой, – нет, нет, сифон с большой буквы, который свел в могилу Франциска I! И я горд, черт возьми, и я свысока презираю всех буржуа! Аллилуйя! У меня сифон, и, как следствие, я более не боюсь поймать его!» (март 1877 г.).

В любом случае он отказывается лечиться. Попойки и жгучие ночи возобновились с новой силой. Мопассан основывает со своими привычными друзьями «Общество крепитианцев», названное так по имени божка Крепитюса из «Искушения святого Антония» Флобера: означенное божество удостоилось такой чести за свое непристойное поведение. В привычках у крепитианцев были чревоугодие и блуд до истощения сил. В письме к Пти-Блё (Леону Фонтену) Ги расписывает в раблезианском стиле попойку, в результате которой, конечно, никто не мог устоять на ногах. И далее трубит о собственных подвигах: «И много дел содеял в оный день Прюнье (Мопассан. – Прим. авт.), так же как и удивительных, чудесных и возвышенных подвигов в ремесле судоходном, а именно: отбуксировал от Безона до Аржантея столь устрашительно великую парусоносную ладью, что мнил уже кожу с дланей своих на веслах оставить (а были в той парусоносной ладье две преотменные б…ди)».[26]

«Общество крепитианцев» вскоре превратилось в «Сосьетэ де Макеро» – «Общество сутенеров». Председательствующий в этой компании «яростно непристойных лодочников», как называл их Эдмон де Гонкур, Ги де Мопассан при всем при том ни на мгновение не забывал о своих корнях и испытывал гордость за них. Развлекаясь со своими приятелями по дебошам, он одновременно с этим ведет изыскания по генеалогии семьи Мопассан и с гордостью пишет матери: «Вот кое-какие подробности о нашей фамилии, найденные в старых бумагах, которые я сейчас читаю. Вот титулы Жана-Батиста де Мопассана: Шталмейстер, Секретарь-советник Короля, оный же Великой Коллегии, Королевского дома, Французской короны и ее Казны, дворянин Священной Империи…» Далее следует перечень всех престижных предков, подтверждающих дворянские притязания бодрого лодочника из Буживаля (письмо от 30 октября 1874 г.).

И вскоре Ги бросается в другую крайность, пускаясь в зловещие фарсы. Один из таковых закончился трагически. Жертвою стал смиренный министерский писарь, который до такой степени доводил Мопассана своей тупостью, что тот совместно с товарищами по «Обществу сутенеров» решил преподать ему урок. Под предлогом посвящения в оное братство его мастурбировали в перчатках для фехтования, да еще и воткнули линейку в задний проход. Несколько дней спустя несчастный отдал Богу душу, а подтвердить, что этим безвременным концом он обязан дурному обращению со стороны пятерых озорников, не удалось (Э. де Гонкур. Дневник, 1 февраля 1891 г.). Как бы там ни было, совесть у Ги осталась спокойной. Он даже зубоскалит по поводу этой перипетии. Жертва, титулованная им Moule à b.,[27] исполнила свое предназначение на земле, ибо окочурилась таким вот смешным фасоном. «Большая новость!!! – пишет он своим приятелям по „Обществу сутенеров“. – Moule à b… умер!!! Умер на честном поле брани, сиречь на своей кожаной чиновничьей подушке около трех часов пополудни в субботу. Шеф послал за ним; посыльный вошел и увидел его бедное маленькое тело неподвижным, носом в чернильнице. Стали вдыхать ему воздух с обоих концов, но он не пошевелился… В Морском министерстве поднялся переполох, заговорили о том, что это наше преследование (выделено в тексте. – Прим. пер.) сократило его земной путь… Я покажу этому Комиссару (комиссару судебных поручений. – Прим. авт.) рожу Многоуважаемого Президента Общества сутенеров и просто отвечу: байки… Мне бы еще хотелось затеять процесс против его семейства – почему не предупредили нас, что он такого дурного свойства? Он мертв, мертв, мертв! Сколь коротко, неблагозвучно и ужасно это слово! Мертв – это значит, что мы его больше не увидим; мертв, кроме шуток! Нашего Moule à b… больше нет. Скапутился. Сковырнулся. Отошел. Гигнулся. Или, может, по крайности, сыграл в ящик?»