Отто Рюле - Исцеление в Елабуге

Невеселые размышления преследовали меня всю дорогу, пока мы ехали в Песчанку. Ноги мои одеревенели, спина, казалось, совсем не сгибалась. Невольно я стал сравнивать солдат 6-й армии с русскими беженцами – вот с этими стариками, женщинами, детьми. Еще совсем недавно мы чувствовали себя победителями, а разве теперь мы не так же приговорены к смерти, как и эти люди, которым я только что сочувствовал?

Так кто же в этом виноват? И где выход из этого положения?

Я смотрел прямо перед собой. Местность, по которой мы ехали, была ничем не примечательна. После Гумрака нам не встретилось ни одного более или менее крупного населенного пункта. Кое-где лишь попадались разрушенные крестьянские усадьбы. Наших войск почти не было видно. Основные силы находились по внутреннему кольцу окружения, остальные – в развалинах городов и сел или же на медпунктах и в лазаретах. Справа и слева от шоссе, которое тянулось параллельно железной дороге, виднелись блиндажи тыловых подразделений и штабов. Войска, насколько могли, закопались в землю. Все, кому нечего было делать снаружи, прятались в блиндажах, чтобы хоть как-нибудь согреться. В воздухе целиком и полностью господствовала русская авиация. Над окруженной группировкой больше не летал ни один немецкий истребитель. Немногочисленные уцелевшие зенитные орудия мы использовали для отражения танков противника.

Проехали Воропаново – сильно разрушенный населенный пункт, расположенный возле разъезда окружной железной дороги и железнодорожной ветки, уходящей на запад. Особенно бросались в глаза развалины водонапорной башни. После Воропаново наш путь лежал на восток.

– Скоро приедем, – сказал мне водитель.

– Смотрите-ка, советские самолеты разбрасывают листовки! – воскликнул я.

Над землей плыли низкие облака, и я хорошо видел красные листовки, сыплющиеся с неба. В Городище я но раз слышал о том, что русские частенько сбрасывают листовки на позиции наших войск, но видеть это собственными глазами мне еще никогда не приходилось.

– Здесь подобная картина не редкость. Русские бросают листовки чуть ли не каждый день. Большинство листовок подписано Ульбрихтом и Вайнертом. Это немецкие коммунисты. Говорят, в этом деле участвуют и пленные немецкие офицеры – какой-то капитан и с ним старший лейтенант. Фамилии я забыл, но считаю, что это уже свинство! Я не могу себе представить, чтобы немецкие офицеры проводили враждебную нам пропаганду, – выложил мне водитель.

– А о чем же пишут в этих листовках? – поинтересовался я.

– В них говорится, что нам якобы уже не вырваться из этого котла. Советуют бросить воевать и переходить на сторону Красной Армии, чтобы спасти свою жизнь.

– А как к этому относятся офицеры и солдаты?

– Сначала все смеялись, мол, обычная вражеская пропаганда, да и только. Теперь же, когда мы уже шесть недель торчим в котле и щелкаем зубами, смеются далеко не все. Некоторые даже стали поговаривать о том, что, возможно, коммунисты и правы. Но перебегать к русским ни у кого охоты нет: кому хочется получить пулю в спину. Ходят слухи, что нас все-таки освободят. Болтают, будто наши парашютисты захватили мост у Калача и нам на выручку идет целая эсэсовская армия.

Такие слухи действительно ходили по войскам. Многие еще верили им и передавали дальше. Особенно много говорили о каком-то новом «чудо-оружии», которое якобы применят войска, идущие нам на выручку. Болтали, что такие части уже прибыли в Питомник и в ближайшие ночи на самолетах будут переброшены сюда. Распространились слухи, будто турки наступают на Кавказ, а японцы продвинулись глубоко в Сибирь. Выдумкам не было конца. Да и о чем мог мечтать солдат, если он в течение нескольких недель пролежал в снегу, отрезанный от всего мира? В голове у него жила одна-единственная мысль – как бы вырваться из этого кольца. А разве могли думать о чем-нибудь другом раненые и больные, валяясь в лазаретах? Даже в штабах, где, собственно, хорошо знали, что нечего питать никаких иллюзий на освобождение, и то ждали какого-то чуда. В конце концов ведь каждому солдату в окружении были хорошо известны слова Гитлера о том, что он вызволит их из котла. А ведь до сих пор этому человеку все удавалось. Каких только чудес он не натворил! Так почему бы не удалось и это?

Простой солдат или рядовой офицер не раскидывал умом широко. В каждом жила хоть слабенькая искорка надежды остаться в живых. Эту искорку каждый солдат положил в свой ранец, отправляясь на фронт. Эта искорка была в каждом письме, которое солдат посылал домой или получал из дому. Она была в каждом воспоминании и разговоре о доме, о близких, о своей мирной профессии, о селе или городе, в которых жили до войны. Искорка эта тлела, несмотря на все пережитое в котле. Иногда она вдруг потухала под грузом сомнений, но потом вновь разгоралась. А какой-нибудь слух мог превратить ее даже в пламя надежды.

Рассказ водителя о приближении к нам эсэсовских частей мог соответствовать действительности. Однако тот огневой вал, в рождественскую ночь, настраивал меня на скептический лад. Картина, которую я только что увидел в Гумраке, больно поразила меня. А тут еще эти листовки так и кружились над моим санитарным автомобилем.

– Остановите. Давайте посмотрим, что там, в этих листовках, – сказал я водителю.

– Только вы никому не должны рассказывать о содержании листовки, а ее самое сдайте в штаб. Оттуда ее отправят в штаб дивизии, – с видом знатока поучал меня водитель.

– Так и сделаю, – буркнул я и схватил на лету одну листовку. – Поезжайте дальше. Да тут какое-то стихотворение. «Прекрати стрелять, солдат!..» – начал было я читать вслух и, замолчав, прочитал все стихотворение про себя. Под стихотворением стояла подпись Эриха Вайнерта. Мне это ничего не говорило. Стихотворение было умное и правдивое, и слова Вайнерта о том, что мы сами себя губим, соответствовали действительности: в сталинградских степях пролито немало солдатской крови. А утверждение поэта, что скоро вся Германия окажется в котле, производило сильное впечатление.

Мой скептицизм и сомнения получили новую пищу. Неужели мы и на самом деле проданы Гитлером? Этот Вайнерт, видимо, коммунист. Он, разумеется, ненавидит Гитлера, но я-то никакой не коммунист. Даже несмотря на ту трагедию, невольным свидетелем, участником и жертвой которой стал я сам, я не мог еще сказать, что я ненавижу Гитлера. Правда, за последние недели я начал сомневаться в целесообразности наших методов ведения военных действий, и только, а до ненависти к Гитлеру дело не доходило. Обвинения Вайнерта в адрес фюрера казались мне не совсем обоснованными. Однако одна строчка стихотворения врезалась мне в память и заставила задуматься: «… Лучше честно сдаться в плен, чем бессмысленно погибнуть…»