Александра Анненская - Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность

Парижские друзья г-жи Дюдеван пришли в восторг от «Индианы». Делатуш, считавший себя ментором молодой писательницы, отказался от своего мнения, что ей рано браться за романы. Жюль Сандо находил, что она не нуждается в его сотрудничестве и не соглашался, чтобы роман, написанный без малейшего его участия, появился в свете под псевдонимом Жюль Санд. Между тем издатель «Rose et Blanche» брался издать «Индиану» не иначе, как под именем, заслужившим симпатию публики. Чтобы выйти из затруднения, решено было оставить псевдоним Санд, но переменить имя Жюль на Жорж. С этих пор г-жа Дюдеван до конца жизни подписывала свои произведения этим псевдонимом, и литературные критики долго не могли догадаться, что за ним скрывается женщина.

Прежде чем «Индиана» вышла в свет, молодая писательница принялась уже за второй роман – «Валентину», в котором еще более ярко и определенно выразились ее демократические тенденции, ее отвращение к сословным предрассудкам.

В «Валентине» перед нами являются два мира – мир светской праздности и мир деревенского труда. Валентина, богатая аристократка, воспитанная в роскоши и выданная замуж за безнравственного, корыстолюбивого аристократа Лансака, влюбляется в простого крестьянина Бенедикта и стремится вырваться из окружающей ее искусственной обстановки и зажить мирной сельской жизнью, занимаясь хозяйством, воспитанием своих детей, домашними работами. Бенедикт – один из тех идеальных крестьян, которыми изобилуют романы Жорж Санд. Несмотря на свое плебейское происхождение, это – человек интеллигентный, кончивший курс высших наук в Париже и по убеждению возвратившийся в деревню, к скромному и тяжелому труду земледельца. Его любовь к Валентине чиста и возвышенна. На протяжении всего романа он борется против чувственной страсти, которая влечет его к ней, и не хочет сойтись с ней, пока не сделается ее законным мужем.

«Валентина» имела такой же, если не больший, успех, чем «Индиана». Журнал «Revue des Deux Mondes» посвятил ей хвалебную статью и пригласил автора в число своих постоянных сотрудников. С этих пор имя Жорж Санд заняло почетное место во французской литературе, и в то же время г-жа Дюдеван приобрела некоторую материальную обеспеченность и могла более комфортабельно обставить свою парижскую жизнь. Она переехала из тесной холодной мансарды в более удобную квартиру, выходившую окнами в сад, взяла себе служанку, перестала заниматься мелкими домашними работами, стала собирать в своей маленькой гостиной небольшой кружок добрых друзей. Первое время ей казалось, что она достигла исполнения своих желаний, что она создала себе жизнь по вкусу и может спокойно наслаждаться ею, но ее ждало горькое разочарование. Как только имя ее приобрело известность, она стала жертвой всевозможных любопытных, праздных болтунов, нищих и попрошаек, осаждающих двери каждой знаменитости в Париже. Жорж Санд попробовала всех принимать, всех выслушивать, отвечать на все вопросы, открыть кошелек для всех нуждающихся, но очень быстро убедилась, что поток праздных посетителей поглотит все ее время, что ее средств не хватит для удовлетворения и сотой части просителей. Она попробовала запереться, велеть служанке не пускать к себе незнакомых, но беспрестанный звон колокольчика и споры у входной двери мешали работать спокойно. Мысль, что среди сотни обманщиков может попасться один действительно несчастный, которому вследствие ее отказа грозит голод, отчаяние, самоубийство, отравляла ей жизнь. Недостаток времени и житейской опытности мешали ей тщательно исследовать, кто из просителей действительно нуждается в ее помощи; она решила, что лучше помочь десяти негодяям, чем отказать одному честному человеку, и стала раздавать деньги направо и налево. «Видя, что моего заработка не хватает для удовлетворения всех обращавшихся ко мне просьб, – пишет Жорж Санд, – я удваивала, учетверяла количество работы. Иногда я дорабатывалась до крайнего утомления и все-таки упрекала себя за часы отдыха и необходимых развлечений как за поблажку эгоизму, за малодушие. От природы склонная доводить свои убеждения до крайности, я долго отдавалась этой усиленной работе и неограниченной благотворительности, подобно тому, как в прежние годы, под влиянием увлечения католичеством, я, ради молитвы и религиозных экстазов, отказывалась от детских игр и забав».

И в то же время Жорж Санд ясно сознавала, что все ее усилия, все ее жертвы – капля в море, что самая щедрая милостыня может лишь отчасти успокоить совесть дающего, но не в состоянии уменьшить господствующей нищеты. Прежняя замкнутая, уединенная жизнь, поглощенная чисто индивидуальными интересами, не подготовила ее к решению тех важных социальных вопросов, на которые она наткнулась среди кипучей общественной жизни Парижа. «Едва предстала передо мной, – говорит она, – эта задача общего бедствия, как мною овладел ужас, доходящий до головокружения. Я много размышляла; я много горевала в уединении Ногана, но там я была поглощена чисто личными заботами. Вероятно, уступая духу времени, я замыкалась в эгоистической печали, воображала себя Рене или Оберманом, приписывала себе исключительную способность чувствовать и вследствие этого – страдания, неизвестные толпе. Среда, в которой я жила в то время, располагала меня к убеждению, что никто не думал и не страдал подобно мне, так как я видела вокруг себя исключительно материальные заботы, которые исчезали по мере удовлетворения материальных потребностей. Когда мой горизонт расширился, когда предо мной предстали все горести, все нужды, все отчаяние, все пороки великой общественной среды, когда размышления мои перестали сосредоточиваться на моей собственной судьбе, но обратились на весь мир, в котором я являлась лишь атомом, тогда моя личная безнадежность распространилась на все существа, и закон фатализма предстал передо мной в таком грозном виде, что мой разум помутился. Представьте себе человека, дожившего до 30 лет, не открывавшего глаз на действительность, а между тем одаренного глазами, способными отлично видеть все, человека строгого и серьезного в глубине души, который долго давал себя баюкать и усыплять поэтическим мечтам, пламенной вере в божественный Промысел, полному отречению от всех интересов общей жизни и который – внезапно пораженный странным зрелищем этой общей жизни – всматривается в него, проникается им со своей силой чистой молодости и здоровой совести. Минута, когда я открыла глаза, имела важное историческое значение. Вместо республики, о которой мечтали в июле, возникла монархия; холера только что унесла массу жертв. Сенсимонизм, увлекший на время умы, подвергался преследованию и терпел неудачу, не разрешив великую задачу любви; искусство своими разнузданными увлечениями оскверняло колыбель романтизма. Всюду господствовали страх или ирония, смятение или бесстыдство; одни плакали на развалинах своих великодушных иллюзий, другие смеялись на первых ступенях своего грязного торжества; никто ни во что не верил: одни из разочарования, другие из атеизма. До сих пор у меня не было определенных социальных убеждений, ничто не помогало мне бороться против этого катаклизма, на котором начинало воздвигаться царство материи; и я не находила в современных республиканских и социалистических идеях достаточно света, чтобы прогнать мрак, навеваемый Мамоном на весь мир. Я оставалась одна со своей мечтой о Божестве всемогущем, но не вселюбящем, раз оно предоставило род человеческий его собственной испорченности или его собственному безумию».