Лучано Паваротти - Мой мир

Коллеги знали, насколько Каллен была больна последние несколько дней. Возможно, поэтому они услышали что-то не то в ее пении. Я тоже слышал, что что-то не так, но это можно устранить распеванием.

Мне нравился голос Каллен. Я следил за тем, как растет ее певческое мастерство, чувствовал, что знаю ее лучше других: ведь она была моей подопечной, потому что победила в моем филадельфийском конкурсе.

У меня была уверенность, что к вечеру Каллен будет чувствовать себя хорошо, но в себе я был менее уверен. Несколько раз в день я пел арию Неморино из «Любовного напитка», по которой мог судить о состоянии своего голоса. Знал, что, если могу исполнять эту арию, голос в порядке, слышу резонанс — знаю точно, в каком состоянии голос. Адуа говорит, что я пел эту арию раз двадцать.

Тем не менее в тот день я не был полностью уверен в себе. Когда наступило время ехать в театр, я еще не знал наверняка, смогу ли петь. Мне было известно, что эти сомнения заставляли близких страшно волноваться за меня, так же как и многих в театре. Обычно я стараюсь скрыть от них свои волнения и страхи. Но на этот раз мое состояние не было тайной: из-за замены певца во время генеральной репетиции все знали, что я болен.

К шести часам вечера я почувствовал себя лучше и поехал в театр. У меня было странное состояние: вроде бы ты не болен, но и не здоров. Мои попытки петь арию Неморино показали, что голос в порядке… для одной арии. Другое дело, смогу ли я спеть весь спектакль. Пока я надевал костюм и гримировался, ко мне в гримуборную зашел Ганс.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Лучано?

Я посмотрел на него и сказал:

— Я выйду, но если голос не будет звучать хорошо на первой же высокой ноте, представление окончено.

Все прошло благополучно: и Каллен, и я были в форме. Возможно, облегчение от сознания того, что мы все же можем петь, придало нашему исполнению особый блеск. Во всяком случае, зрители Буэнос-Айреса были более чем удовлетворены и принимали нас горячо.

После спектакля счастливые артисты решили отметить это событие в модном ночном «Танго-клубе». Все — но не я, так как чувствовал, что еще нездоров и не могу идти. Я и Каллен сказал, что она тоже должна лечь в постель. Но, вернувшись в гостиницу, почувствовал себя виноватым перед ней: я был со своей семьей, а Каллен — одна. Она пела так прекрасно, выступала так мужественно, а я отослал ее в постель, как непослушного ребенка. И тут мне в голову пришла одна идея: я позвонил и заказал обед на четверых в ее номер. Потом обзвонил несколько номеров в надежде отыскать друзей Каллен: я предполагал, что многие задержатся в гостинице, чтобы переодеться для клуба. Каждого, кто брал трубку, я приглашал пообедать с Каллен, а в клуб они могут поехать позже. Трое согласились, мы встретились в вестибюле и поднялись к ней на этаж, чтобы дождаться тележку с заказанным обедом. Тележку доставили, я подвез ее к двери Каллен и постучал.

Когда она увидела меня, еще троих человек и тележку с обедом, то очень удивилась. Я сказал:

— Вот обед и трое друзей, которые его с вами разделят.

Не верьте, что певцы, особенно молодые, — избалованные люди. Просто надо знать, что профессия оперного певца — тяжелая профессия. Поэтому в тот день Каллен, несомненно, заслуживала особого внимания. В начале дня она была уверена, что не сможет петь, и пела только потому, что я ее убедил. Это потребовало от нее большой веры в себя и мужества.

Когда я вкатил тележку в комнату и снял крышки с блюд, у Каллен был очень счастливый вид. Я вернулся к себе в номер и сразу лег спать.

Много разных происшествий случилось со мной в Париже. Этот город для меня — какое-то заколдованное место. Одна из неприятностей произошла в 1984 году, когда у меня только-только начала работать секретарем Джованна Кавальере. Перед моим отъездом из Нью-Йорка в октябре мы с ней договорились, чтобы в ноябре она вылетела в Париж, где я должен был петь в «Тоске». Мы остановились в «Клэридж Резиданс» на Елисейских полях.

Это был ее первый день настоящей работы как секретаря оперного певца. Для Джованны он стал полным кошмаром (и для меня тоже). Все началось с того, что я попросил ее выйти в город и купить еды. Я особенно люблю съесть немного курицы, перед тем как петь, и поэтому попросил ее найти готовую. В Париже на каждом шагу есть прекрасное кафе, но Джованна вернулась с цыпленком, таким сухим и жестким, что его было невозможно есть. Она также принесла цуккини — одни из немногих овощей, которые я не переношу. Я бы не стал придавать этому значения, но когда начинаешь работать с новым секретарем, то очень критично относишься ко всему, что она делает. И я заволновался: что же за секретаршу я нанял? (На деле же она оказалась замечательной.)

Но настоящая неприятность случилась в театре (и вины Джованны в этом не было). Так как я всегда люблю приезжать в театр заранее, то мы приехали в «Гранд-Опера» в 6 часов 15 минут — за час и сорок пять минут до начала спектакля. Это давало мне возможность спокойно наложить грим, немного распеться, затем отдохнуть в махровом халате — пока меня за четверть часа до выхода не пригласят на сцену. Чтобы не помять костюм, я надеваю его в самый последний момент.

В 7 часов 20 минут дирижер Джеймс Конлон, являющийся сейчас художественным руководителем труппы, пришел ко мне в артистическую, чтобы пожелать удачи. Я удивился тому, что он зашел так рано перед началом, но решил, что у него были еще и другие дела. Спустя несколько минут Джованна сказала, что слышит звуки оркестра. Наверное, решила она, Конлон устроил в последнюю минуту репетицию. Когда, по моим подсчетам, пришло время одеваться, я попросил Джованну подождать за дверью и никого не впускать.

Вдруг слышу ее крик:

— Не входите! Мистер Паваротти раздет.

Дверь распахнулась, и ворвался режиссер. Джованна пыталась его остановить.

— Где же вы? Занавес поднят! Вы должны уже быть на сцене, а еще не одеты. — Потом добавил по-французски:

— Nous commencons (начинаем — фр.).

Я посмотрел на него и сказал на плохом французском:

— Nous nous arretons (останавливаемся — фр.).

Это был не самый лучший момент в моей жизни. Сначала я запаниковал, а потом рассердился. Каждый вечер мы начинали репетировать в восемь вечера. В «Гранд-Опера» 1400 служащих, но ни один из них не предупредил нас, что спектакль начинается в 7.30, а не в 8.00. Я не мог в это поверить.

Конечно, я не успел вовремя выйти на сцену. Занавес опустили, а публике сообщили, что спектакль задерживается по техническим причинам. Все ждали, пока я надену костюм. Затем опера началась.

Для актера нет ничего ужаснее таких ситуаций: ты уже должен быть на сцене, у сотни музыкантов уже открыты ноты с твоей арией, все смотрят на сцену, где ты должен появиться, а ты в это время неодетый еще находишься в своей гримуборной.