Станислав Мыслиньский - Из одного котелка

Уничтожалось, уничтожалось…

Фашистские захватчики сурово просчитались, рассчитывая захватить богатства и поживиться русским добром, — повсюду они заставали развалины и выжженную землю. Тяжелым трудом создавал советский человек это добро, которое должно было служить ему и грядущим поколениям. Но, когда возникла необходимость, он, хотя и с болью в сердце, решительно уничтожал плоды своего труда. Это диктовали ему суровые законы войны.

Прекрасна и богата кубанская земля. Особое очарование ей придают холмы и пригорки, яры и котловины, на склонах которых растут кусты сладкого созревающего винограда. Горизонт на юге поднимается все выше и выше и становится каким-то зубчатым, темно-фиолетовым…

Высоко в небе медленно плывут перистые облака, а в них… прячется «рама». Фашистский разведывательный самолет то выскакивал из-за облаков, то снова исчезал, поблескивая на солнце своим двойным, как бы разрезанным пополам, фюзеляжем. Летчик вел машину медленно, уверенно, внимательно разглядывая все, что только можно было увидеть, не боясь опасности ни с воздуха, ни с земли.

— Прицепился, высматривает добычу, теперь будет кружиться до вечера, — забеспокоился Мухамед.

— А может, пальнешь в него из винтовки? Ручаюсь, шлепнется на землю, как подстреленная перепелка, — издевался над ним Ваня Гришин.

— Этот черт может накликать на нас беду, — переживал вслух пересевший к нам на последнем привале сержант Сорокин. — У вас здесь, на прицепе, приятный ветерок, не то что в кабине, — объяснил он. Водитель тягача Миша Малынин, двадцатичетырехлетний веселый паренек, был, по-видимому, доволен, что сидел теперь один, подальше от «начальства», как шутливо называл он сержанта. Уверенно ведя машину, он то насвистывал, то напевал, чего ему сержант обычно не разрешал, когда сидел рядом. И теперь, услышав пение, Сорокин постучал по крыше кабины.

— Эй ты, чертов сын! Прекрати петь! Репертуар у тебя такой, что даже уши вянут. И где он только научился таким неприличным песням? — удивлялся сержант.

— Так он же их сам сочиняет, — объяснил Грицко Панасюк. — Я видел у него тетрадку, в которую он их записывает. Говорит, что после войны издаст ее. В ней чуть ли не каждое стихотворение с перцем. И все об этом прохвосте Гитлере.

Подъезжаем к какой-то станице. По обеим сторонам дороги стоят хаты. Домишки маленькие, с беленькими стенами, квадратными окошками, на подоконниках множество цветов любых оттенков, но преобладают красные. Крыши покрыты соломой. Возле ворот — широкие завалинки. На них когда-то любили сидеть по вечерам и болтать пожилые женщины, с любопытством поглядывая на молодые пары, гуляющие по дороге. Под развесистой яблоней играют ребятишки, веселые, довольные. Радуются, увидев столько солдат и техники, машут маленькими ручонками. «Дети всюду одинаковы», — думаю я, отвечая на их приветствия.

В глубине сада какой-то старичок копает яму. Ему помогают две женщины. Рядом стоят несколько набитых доверху мешков и ящиков. Люди спешат, даже не поворачивают головы в сторону дороги, по которой движется войско. А может быть, они уже привыкли видеть отступающие части? Наверняка мы здесь не первые, скорее всего, мы замыкали эту волну.

Из соседнего сада выбегает высокая девушка. Черные волосы спадают ей на плечи, почти достигают тонкой талии. Она достает из корзинки яблоки и бросает нам. Мы ловим их на лету. Фрукты уже почти созрели. «Антоновка», — удовлетворенно констатирую я, вонзая зубы в сочную мякоть. Коля Усиченко громко благодарит, мы машем девушке рукой на прощание.

Толпа людей: солдаты, гражданские, — а над ними высоко поднятый колодезный журавль. Там, в глубине колодца, должна быть долгожданная вода. Но журавль замер, неподвижно торчит вверх. Люди заглядывают в колодец и, не утолив жажды, разочарованно отходят. Воды нет. Сколько уже прошло по этой дороге людей, лошадей, коров, овец и коз!.. А солнце по-прежнему неимоверно печет, обдавая землю своим жаром.

Наши «Сталинцы» снова набирают скорость. Несколько артиллеристов догоняют свои расчеты, размахивая на бегу пустыми фляжками. Мы довольны, что яблоки утолили немного мучительную жажду. От отсутствия воды мы страдаем больше, чем от голода.

За станицей — перекресток дорог. Указателей нет. Серый от пыли солдат показывает флажком на юг. И снова остаются позади километры пути.

Проезжаем сожженную, разрушенную дотла деревню. Широкие и неестественно огромные белые печи возвышаются над выжженной землей. Торчат обуглившиеся ветки деревьев. Кое-где сохранились лишь остатки плетня да калитки. В воздухе пахнет чадом и гарью, дышать тяжело.

— Видно, не жалели бомб, — ворчит ефрейтор Коля.

— Иногда хорошо быть и сзади! А лучше всего — ни первым, ни последним, — пытается шутить Мухамед Исмаилов. — Что бы от нас осталось, если бы мы проехали раньше?..

— Разве знаешь, что кому на роду написано, — с трудом выдавливаю я из себя охрипшим голосом. Чувствую, что у меня в горле полно пыли.

По обочинам дороги лежат мертвые лошади, преграждают путь пехоте, беженцам, скоту. Воздух пропитан трупным смрадом. Он преследует нас повсюду. Мы стараемся почаще умываться в придорожных ручьях, но и это не помогает.

И так все время в пути, без отдыха, лишь бы оторваться от преследующего нас противника. Мы почти не ориентируемся в обстановке. Не уверены, знает ли ее и наше командование. Мы, артиллеристы, можем лишь догадываться, что наше положение плохое, даже очень плохое… На коротких привалах каждый из нас надеется, что нам хотя бы в общих чертах объяснят обстановку, но командование что-то не спешит с разъяснениями.

По-прежнему гудят тракторные моторы. Далеко позади и справа от нас горизонт скрывается в облаках дыма. Похоже, будто оттуда идет огромная черная грозовая туча.

— Это, наверно, Кущевская, — показывает рукой в том направлении Ваня Гришин.

— Пожалуй, ты прав.

Кущевская — это станица, раскинувшаяся среди зелени садов, виноградников и огородов. Примерно неделю назад мы с Казиком Червиньским проезжали ее на товарном поезде, следующем в Батайск и Ростов… Я снова вспомнил Казика, его улыбающееся лицо, удивленно поднятые брови при виде каждой красивой девушки. Не обращая внимания на усталость от утомительной дороги и жары, он смеялся, шутил… Сколько же километров отделяет меня от его солдатской могилы под одинокой грушей?!

— Горят города, деревни, горит наша родная земля.

Эту горькую правду услышали мы наконец от политрука батареи. В этот день, впервые после длительного перерыва, повару удалось приготовить превосходный обед. Борщ с кусочками свиного сала и мяса показался нам, голодным, настоящим деликатесом. Я сидел вместе со всеми и слушал политрука.