Жорес Медведев - Из воспоминаний

Поэтому для Жореса была очень важна поддержка такого человека, как Симонов. Во время одной из бесед с ним Жорес сказал, что его брат пишет книгу о Сталине, и Симонов выразил большое желание прочесть мою рукопись. Именно Жорес передал мне приглашение Симонова и номер его домашнего телефона.

Я не вел в то время никаких дневников или записей о своих встречах и разговорах. Это было правилом относительной конспирации, которой я придерживался, начиная работу о людях власти. Поэтому я не могу сегодня даже назвать дату нашей первой встречи. Вероятно, это был или декабрь 1964, или январь 1965 года. К этому времени Константин Михайлович опубликовал журнальный вариант романа «Солдатами не рождаются», где в эпизодах был дан весьма убедительный, как мне показалось, образ Сталина.

Позже я понял, что Константин Симонов, многократный лауреат Сталинских премий, человек, неоднократно встречавшийся со Сталиным, даже обласканный им, активно участвовавший во всех идеологических кампаниях 40-х – начала 50-х годов, проводил теперь нелегкий пересмотр роли и личности Сталина, в том числе и роли его в победах и поражениях Отечественной войны. Поэтому для него была интересна любая новая работа о Сталине.

Но и у меня было несколько вопросов, которые я хотел бы задать Симонову. В только что прочитанном мной романе говорилось об освобождении после советско-финской войны нескольких тысяч старших командиров Красной Армии, в числе которых оказался и герой книги генерал Серпилин. Этот факт был известен и нам, историкам. Но в романе можно было прочесть еще и о том, что в самые тяжелые первые месяцы Великой Отечественной войны, когда мысли о возможности поражения стали все чаще и чаще появляться в голове Сталина, он отдал приказ не об освобождении нескольких сотен хорошо известных военачальников, которые еще томились в тюрьмах и лагерях, а об их расстреле.

Мне было важно знать – шла ли речь об известном Симонову реальном факте или это было правдоподобным художественным вымыслом. Забегая вперед, скажу, что Симонов ответил на мой вопрос как-то неохотно и неопределенно, и я не мог сослаться на его свидетельство. Но так или иначе, когда через какое-то время я созвонился с Симоновым и получил от него приглашение, то с радостью его принял.

Я шел к писателю с интересом, но без большого волнения. Я знал, что Константин Симонов не только очень популярный, но и очень влиятельный человек. Я читал почти все его романы и повести, но не пьесы и не стихи. При сравнении с книгами о войне Александра Бека, Петра Вершигоры, Виктора Некрасова произведения Симонова сильно проигрывали в искренности и силе воздействия на читателя. Как поэта я выше всех ставил Александра Твардовского с его «Василием Теркиным». Симонов, конечно же, писал лучше и честнее многих других, но он все же не был одной из вершин нашей литературы. Я также помнил и о той не слишком благородной миссии, которая выпала на долю Симонова во времена борьбы с «космополитами». Симонов несколько раз публично говорил, что в его жизни были поступки, которых он сейчас стыдится и о которых крайне сожалеет.

Я не помню подробностей нашей первой встречи. Я передал Константину Михайловичу свою рукопись, предупредив, что это черновик, над которым я буду еще работать, вероятно, несколько лет. Кабинет, в котором шла беседа, находился в глубине большой квартиры в доме писателей на улице Черняховского. Мне показалось, что в комнате нет окон. Письменный стол был накрыт большим листом белой фанеры, и на нем не лежало никаких бумаг и письменных принадлежностей. Не видно было и пишущей машинки. «Я привык так работать еще со времен войны», – объяснил мне хозяин дома. Это означало выполнять большую по объему работу в сжатые сроки. Симонов обдумывал сюжеты в одиночестве, главным образом по утрам, потом писал от руки наброски и черновики. После приглашал работавшую с ним стенографистку и диктовал ей не только очерки, но и главы романов. Текст затем шел машинистке, литературному редактору, и только потом возвращался к автору. Редактирование велось и позже – в журнале или в газете. Вряд ли при такой системе можно было работать над каждой фразой или словом.

Меня всегда интересовала технология писательства, а Симонов не скрывал своих привычек и методов. Он говорил мне позднее не только о том, сколько страниц он пишет в среднем за неделю или за месяц, но и сколько он таким образом зарабатывает. Это были впечатляющие для оценки писательского труда цифры. В писательской среде Симонов считался очень состоятельным, хотя и не самым богатым человеком. Но он был, пожалуй, самым щедрым из хорошо обеспеченных писателей. Он охотно помогал нуждающимся писателям. При этом Симонов нередко предлагал помощь даже когда его об этом не просили.

О судьбе нашей семьи Константин Симонов знал уже из бесед с Жоресом. Меня он расспрашивал об Академии педагогических наук, где я тогда работал. После довольно продолжительной беседы Симонов пригласил меня поужинать – время было уже вечернее.

За столом – только члены семьи. Гостиная была большой и не совсем обычной. За спинами гостей к трем стенам крепился специальный лоток, по которому текла холодная вода и в котором стояли бутылки хорошего грузинского вина. Стол был обильным и щедрым. Как я узнал позднее, жена писателя, Лариса Алексеевна, была профессиональным дизайнером, кандидатом наук по технической эстетике. Она и поработала с согласия мужа над оформлением как московской квартиры, так и дачи в писательской Пахре.

Разговор за столом шел на разные темы, но доминировала одна – проект грандиозного мемориала в Волгограде в память о Сталинградской битве. Константин Михайлович был против проекта Евгения Вучетича и негодовал, что власти не провели никакого конкурса: ни открытого, ни закрытого. Общественность считала тогда Вучетича человеком консервативных взглядов, сталинистом. Он, впрочем, не скрывал своих убеждений и пытался активно вмешиваться в полемику, которая шла уже между писателями и историками вокруг фигуры Сталина. Но об острых спорах между представителями разных направлений монументальной скульптуры и архитектуры я впервые узнал в доме Симонова.

Недели через две я снова был на квартире у Константина Симонова. Он уже прочел мою рукопись и отозвался о ней со сдержанным одобрением, но не стал делать никаких конкретных замечаний. Он ничего не говорил мне о своих встречах со Сталиным или об отношении Сталина к литературе и к отдельным писателям. Симонов опять-таки гораздо больше спрашивал и внимательно слушал, но не вел беседу. Из нашего весьма продолжительного разговора я не почерпнул никакой новой информации. Я был, конечно, несколько разочарован, однако неожиданно Симонов сделал мне предложение, какого ни раньше, ни позже не делал мне ни один из известных людей.