Александр Феклисов - За океаном и на острове. Записки разведчика

Менее организованная русская эмиграция имела в Нью-Йорке два клуба и издавала три газеты. Прогрессивная эмиграция, состоявшая главным образом из трудового люда, объединялась вокруг газеты «Русский голос», которая поддерживала политику Советского Союза. Интеллигенция — писатели, художники, актеры — группировалась вокруг газеты «Новое русское слово», которая имела широкий круг читателей, так как на ее страницах помещались интересные материалы об истории России, ее литературе, искусстве. В мирное время газета имела устойчивую антисоветскую направленность. В годы войны стала перепечатывать некоторые статьи и сообщения из советской периодики, а также публиковала комментарии собственных корреспондентов в духе сочувствия советскому народу, патриотизма и ненависти к гитлеровской Германии. Газета даже проводила кампанию по сбору средств в помощь Красной Армии.

Только монархистская группа Рыбакова, издававшая газету «Россия», да русские фашисты — серебрянорубашечники — во главе со своим «фюрером» Вонсяцким без каких-либо изменений продолжали антисоветскую линию и ратовали за поражение Советского Союза в войне. Американские органы правопорядка таким организациям никаких препятствий не чинили.

Однако большая часть эмиграции в эти тяжелые для нашей Родины годы относилась к Советскому Союзу, Красной Армии с сочувствием. Но не все лояльные по отношению к своей Родине эмигранты из Советского Союза набирались мужества, чтобы открыто прийти в наше представительство и сделать пожертвования. Особенно трудно было тем, кто занимал определенное положение в США. Некоторые боялись последствий и поэтому оказывали помощь Родине тайно.

Всемирно известный композитор, дирижер и пианист Сергей Васильевич Рахманинов несколько раз передавал в генконсульство часть сборов от своих концертов через доверенное лицо. Вместе с деньгами посредник сообщал генконсулу заверения композитора в его искренней преданности и любви к Родине.

В первый год войны наш генеральный консул в Нью-Йорке Евгений Дмитриевич Киселев, большой любитель музыки, установил добрые отношения с деятелями культуры из числа русской и европейской эмиграции. Он не раз устраивал для них скромные приемы. Среди тех, кто, демонстрируя свою поддержку Советскому Союзу, приходил на такие вечера, были всемирно известные дирижеры Артуро Тосканини и Бруно Вальтер, русский композитор Александр Тихонович Гречанинов и советский гражданин Николай Андреевич Малько, бывший главный дирижер Мариинского театра в Петрограде. Иногда на этих приемах играл зять Артуро Тосканини, знаменитый пианист Владимир Горовиц, окончивший киевскую консерваторию, пел выдающийся бас Поль Робсон, выступали и другие артисты. Запомнилось, что на этих приемах Гречанинов всегда плакал, и семидесятисемилетнего композитора уводила дочь из зала приемов и в вестибюле успокаивала отца.

Рахманинов на эти вечера не приходил. О нем я не раз беседовал с русскими эмигрантами, и в частности с Николаем Малько, который лично знал Сергея Васильевича с дореволюционных лет по совместным выступлениям в Петрограде и за границей. Картина складывалась такая: Рахманинов болезненно переживал разрыв с Родиной и нападение фашистской Германии на Советский Союз. Но по своей природе он был весьма замкнутым человеком и всегда уходил от разговоров на политические темы, особенно если они касались Советского Союза. Малько высказывал мысль, что, возможно, Рахманинов не заявлял открыто о своих патриотических чувствах еще потому, что ведущие музыкальные деятели СССР забыли его, ни разу не пытались установить с ним контакт, а тем более пригласить в Россию.

В связи с этим интересна история самого Малько. В 1928 году он выехал в заграничную командировку для пропаганды советской музыки. Перед отъездом его принимал нарком просвещения А. В. Луначарский. Находясь за границей, дирижер оставался гражданином СССР и регулярно продлевал свой советский паспорт. Первые пять лет Малько направлял в Москву отчеты о своей деятельности по пропаганде советской музыки. Однако никаких ответов или замечаний оттуда не получал.

— Когда в 30-х годах начались политические процессы в Москве, — рассказывал Малько, — я посчитал, что советская музыкальная элита, видимо, не захотела поддерживать со мной переписку. Это огорчало меня, но я продолжал оставаться советским гражданином и сейчас, как видите, часто прихожу в консульство…

Рассказывая о Рахманинове, Малько подчеркивал, что ему понятно чувство обиды, которое возникло у великого композитора. Именно она, эта обида, обостренная природной замкнутостью и нерешительностью, не позволила Рахманинову открыто выступить с заявлением в поддержку Советского Союза.

Советский гражданин, эстонский пианист Владимир Падва, пришедший в консульство осенью 1941 года, чтобы продлить свой совзагранвид и внести пожертвования в фонд помощи Красной Армии, сообщил мне, что 1 ноября Рахманинов дает концерт в знаменитом зале Карнеги-холле. Падва рекомендовал побывать на концерте и послушать игру великого маэстро. Я последовал доброму совету.

Все места в зале были заняты. На концерт пришли в большинстве своем люди состоятельные. В первом отделении Рахманинов исполнял произведения Моцарта, Бетховена, Шумана и Баха. Во втором маэстро играл свои вещи. Запомнилось появление Рахманинова на сцене. Выйдя из-за кулис, он направился к роялю большими, размеренными шагами. Зал встретил его аплодисментами. Подойдя к инструменту, он повернулся лицом к публике, поклонился и, откинув фалды фрака, сел на стул. Расслабленно опустил длинные руки, которые свисали чуть ли не до пола. Закрыв глаза и наклонив голову, замер на несколько секунд, затем, словно очнувшись, начал играть.

На сцене Рахманинов все делал неторопливо, как бы машинально, не проявляя никаких эмоций и признаков того, что он замечает присутствующих в зале. Он играл без нот, легко, слегка раскачиваясь туловищем взад и вперед. После окончания каждой пьесы раздавались бурные аплодисменты. Отвечая на них, Рахманинов поднимался со стула, поворачивался к залу, клал ладонь левой руки на крышку инструмента и движением одной лишь головы благодарил публику.

Я сидел в третьем ряду и внимательно рассматривал великого пианиста. Лицо его было продолговатое, землистого цвета, выражавшее усталость и суровость; нос большой, глаза впалые, тусклые, волосы с проседью, коротко подстрижены. Чувствовалось, что он то ли сильно устал, то ли болен, то ли чем-то расстроен.

Я испытывал сочувствие и жалость, глядя на изможденного великого артиста. И догадывался, почему у маэстро в тот вечер не было вдохновения и творческого горения, почему у него было унылое, тягостное настроение. Это объяснялось, по-моему, длительной, изводящей его тоской по Родине, которая в то время терпела тяжкие поражения в войне против фашистских захватчиков.