Товий Баевский - Записки нового репатрианта, или Злоключения бывшего советского врача в Израиле

На следующий день с утра мы приехали в Тель Авив, нашли нужный адрес. Там собралось человек 300 из всего центрального района. Кроме «русских», там были репатрианты из Румынии, Аргентины, Бразилии, и даже один врач — эфиоп. Экзамен был письменный, каким то чудным образом все мы его проскочили, и через несколько дней получили официальные письма о приглашении на курс подготовки для получения израильской врачебной лицензии.

Первые 2 месяца у нас был профессиональный ульпан второго уровня более глубоко изучался иврит с упором на медицинскую терминологию. Ежедневно все мы ездили с двумя пересадками в Тель Авив, занимались там часов до двух, а затем возвращались по домам. В этом ульпане вновь собрались люди из разных мест СССР. В моей группе я сидел рядом с одним парнем, чуть моложе меня. На переменах мы с ним с удовольствием болтали на разные темы. Недели через две неожиданно выяснилось, что он, так же как и я, жил в Свердловске, в 5 минутах ходьбы от моего дома, кончал тот же Свердловский мед. институт, что и я, и даже занимался в научном кружке с тем же преподавателем, у которого и я участвовал в исследованиях. В Свердловске мы с ним не встретились просто чудом, но нужно было приехать в Израиль, чтобы нам наконец познакомиться.

После 2-х месяцев учебы вновь был экзамен, благополучно сдавшие его распределялись по больницам, где и начинался собственно врачебный курс переподготовки. Но об этом — в следующем письме.

Записка номер семь

Курс переподготовки

Я попал на курс в больницу Белинсон. В Израиле у каждой больницы есть свое имя, как правило, связанное с каким то человеком — или ее основателем, или известным в прошлом врачом, или меценатом, пожертвовавшим много денег на ее строительство. Даже отдельные здания на территории больниц носят чьи то имена. Например, впоследствии я работал в больнице под названием «Асаф Ха — Рофэ», что в переводе звучит как — «Доктор Асаф». Здание, где я работал, называлась — корпус Ализы Бегин, а корпус приемного покоя гордо именовался «Здание Лифлянда». Этот самый Лифлянд был богатый выходец из Южной Африки, дедушка лет 80 — и с тяжелым английским акцентом, слегка синильный и нудный. Он в свое время заработал кучу денег на каких то биржевых махинациях, и часть пожертвовал на строительство приемного покоя.

Старичок частенько лежал в нашем отделении, по 10 раз на день сообщал всем окружающим, что именно он — тот самый Лифлянд, который подарил нам всем приемник. Измотанные и задерганные медсестры сквозь зубы ругались: «Лучше бы он этого приемника нам вообще не дарил, а то сегодня оттуда уже прислали нам 14 новых больных, а теперь по дороге еще 15 — й». Каждый раз при его появлении начинались звонки от главного врача с требованием не подкачать и обеспечить, поскольку нужно делать ремонт в больнице — а денег нет. Зав. отделением ежедневно лично осматривал высокого пациента, а врачи подначивали заведующего: — «Может, попросите у него денег на телевизор для отделения?». В общем начинался танец «Дэнги давай, давай дэнги!!!»

Вернемся к нашим баранам. Наш курс при больнице Бейлинсон был первым курсом в истории больницы, предназначенным для подготовки врачей — олимов к экзамену на медицинскую лицензию. До этого подобные курсы существовали в 3–4 больницах по стране, но когда в 90–91 году вдруг приехала куча врачей репатриантов, этих курсов оказалось недостаточно, чтобы принять всех. Срочно были открыты дополнительные, и один из них — в больнице Белинсон. Руководителем курса назначили профессора Гарти — заведующего одного из шести терапевтических отделений больницы. Это очень амбициозный, суровый и грозный профессор, прекрасный диагност с энциклопедическими знаниями. Про него рассказывали, что все врачи — резиденты, проходящие специализацию в его отделении, воют волками — так он их давит и гоняет. Но зато уж тот, кто выдержал у него весь срок резидентуры, выходит из отделения прекрасным специалистом.

Еще на первом собрании курса он, выступая перед нами, заявил — «Мой курс должен быть лучшим в стране по проценту получения врачебной лицензии. Поэтому если я увижу, что кто-то из вас экзамен сдать не сможет — я отчислю его задолго до экзамена. Если кто то чувствует, что не сдаст — лучше уходите сразу, не тратьте зря время».

Несколько человек действительно ушли, один на курсы рентгентехников, другой на курсы парамедиков, несколько пожилых женщин просто бросили и начали работать на какой то фабрике. Те, кто остались, почувствовали на себе тяжелую лапу профессора с первых же дней. Учеба была ежедневно 5 раз в неделю, все лекции на иврите, занятия проходили часов до четырех дня. Еженедельно проводились экзамены по изученным разделам, несдача нескольких экзаменов приводила к отчислению — по крайней мере, Гарти постоянно нас этим стращал. Правда сейчас я не припомню, чтобы кого то из-за этого действительно выгнали. Лекции были, как правило, на высоком уровне. Народ на курсе собрался с неодинаковым знанием иврита. Поначалу было сложно понимать терминологию, после каждого непонятного слова все начинали друг друга переспрашивать — а что сказал лектор, как это перевести. Постепенно подобные проблемы уменьшались, и к концу мы понимали лекции вполне сносно. Среди лекторов было несколько выходцев из СССР, но Гарти запрещал им читать лекции на русском — и правильно делал, как я сейчас понимаю, поскольку обучение профессиональному ивриту было одной из целей курса. Одна из преподавателей, известная в Москве специалист по детской кардиохирургии, приехала из Москвы в Израиль за пару лет до нас. Она успешно прошла все этапы профессиональной адаптации, получила звание старшего врача специалиста и работала в больнице Бейлинсон в кардиоцентре. Когда она читала нам лекции, то кого то из слушателей ставили «на шухер», она начинала на русском, но при приближении кого ни будь из команды Гарти тут же переходила на иврит.

Круг тем охватывал практически все медицинские специальности. Мы слушали лекции по терапии, хирургии, психиатрии, гинекологии, ортопедии и многому другому. Люди, кончившие институты по 10–15 лет назад, как будто вернулись в студенческие времена. Мало того что за это время наука продвинулась вперед, сама медицина нам преподавалась иная. Понятно, что предметы типа анатомии и физиологии едины повсюду, но в подходах к клиническим дисциплинам есть огромное отличие от советской медицинской школы. В СССР медицина ориентирована на европейскую модель, а в Израиле все скопировано с американской. Между этими школами есть очень большое различие, в подходах к больному, в самих основных принципах лечения. Если в европейской медицине стараются видеть в пациенте, прежде всего, личность, а уже затем больного, то американская занимается починкой больных организмов, почти без учета того обстоятельства, что организм принадлежит живому человеку. Если в европейской медицине судят об эффективности тех или иных подходов с учетом клинического опыта многих поколений врачей, то в американской во главу угла поставлена статистика, цифры. Например, существует так называемое симптоматическое лечение — когда препарат не вылечивает болезнь, а просто облегчает тот или иной симптом болезни. В Европе существует большой спектр таких препаратов, например, желчегонные при холецистите. В Штатах проводят широкомасштабное исследование, и если статистические данные не показывают, что данный препарат существенно влияет на исход болезни, ее продолжительность, частоту осложнений и т. д. — он в медицине не используется. А то что он облегчает страдания больного — в расчет не очень принимается. То, что нельзя посчитать, взвесить и проверить статистически — не воспринимается всерьез. Например, до последнего времени иглоукалывание почти не использовалось в конвенциональной американской медицине, считалось чуть ли не шарлатанством, лишь в последнее время нехотя сквозь зубы признается его частичная эффективность при некоторых состояниях. Тогда как в Европе этот метод лечения органично вошел в клиническую практику, им занимаются только дипломированные врачи.