Святослав Логинов - Мои универсамы (черновая версия)

За два года универсам дважды переживал приезд машины с субпродуктами. Оба раза это праздничное событие приходилось на нашу смену. Машина была нагружена картонными коробками, полными непредставимого по тем временам дефицита. Разумеется, там не было рубца, селезёнки или, скажем, лёгкого, это всё перемалывалось на фабриках-кухнях и шло в пирожки с мясом, которыми торговали на улице. Зато магазин в течение дня, а то и двух, торговал коровьим выменем и говяжьими почками.

Странный товар: вроде бы и дефицит, а немногие умеют готовить вымя и, тем более, почки, так что, в тех редких случаях, когда они появлялись в продаже, их можно было довольно легко купить. Хозяйки толпились вокруг прилавка, рассматривали диковины и обсуждали, как их следует готовить. Именно там я подслушал, как нужно обращаться с почками, не отваривая их в десяти водах и не обрабатывая уксусом или, что ещё хуже, содой.

Для сотрудников универсама субпродуктовая машина привозила два особых подарка: сердце и печень. В продажу они не поступали, их разбирали свои. О почках фасовщицы не говорили, тут обсуждались рецепты пирожков с молотым сердцем. Сколько класть в начинку яйца, лука, масла; обжаривать или не обжаривать, добавлять рис или не надо — и иные важные вещи.

Сердце брали не все, но помногу, печень выдавалась по спискам, не больше килограмма в руки.

Машины с субпродуктами так просто не разгружались: к их приходу прибегал директор, он лично следил, сколько и чего привезено, давал распоряжения, что и куда возить. Тут уже ни о какой тащиловке речи не шло, охрана стояла на каждом углу.

Опечатанная машина ждала во дворе, а по отделам уже полз сладостный слушок: среди прочих редкостей привезли говяжий язык! Двести килограммов языка, больше, чем по килограмму в руки!

Вот уж язык был дефицит так дефицит, в продаже его не бывало по определению, и попробовать этот деликатес можно было далеко не в каждом ресторане. Машина ещё опечатана, а фасовочные дамы уже делятся секретами: язык заливной, язык тушёный в сметане, ещё что-то, смутно помнившееся по тем временам, когда Хрущёв громил личные подворья, и на недолгий срок страна была завалена мясом.

Потом явился Фёдоров и грубо растоптал все мечты. Было сказано, что языка не получит никто. Ни единого грамма. Фасовщицы кинулись к Сергею Санычу, в ведении которого формально находилась машина, но зав отделом лишь подтвердил приказ, сказав, что и ему языка отведать не придётся.

До сих пор помню свою обиду. Близился Денискин день рождения, а мой сын ни разу в жизни не пробовал заливного языка.

И тогда я решил: что бы там ни говорил Фёдоров, у меня язык будет.

А теперь прикиньте, как можно совершить хищение? Директор, помнящий историю с исчезновением бананов, самолично влезает в машину, пересчитывает коробки и не сводит с них глаз, пока открытый фургон подъезжает к эстакаде. На эстакаде караулит Нилка, а в коридоре — Сергей Саныч, не забывший пивной истории. Неважно, что ящик с пожарным гидрантом давно заварен и, вообще, находится в другой части магазина, коридор тоже просматривается. Правда, в холодильнике, где царит двадцатиградусный мороз, посторонних нет, но попробовал бы кто-нибудь выйти оттуда с оттопыренным передником: расправа была бы короткой: немедленное увольнение по статье.

Кроме того, посудите сами: почти два года честно отработавши в магазине, очень не хочется в последнюю неделю замарать себя откровенным воровством.

И всё же, из любой ситуации выход может быть найден.

Я положил в карман куртки пакет из коричневой крафт-бумаги. В такие пакеты овощница Маша расфасовывала рассыпанную картошку. Очутившись в холодильнике, я быстро засунул в пакет три языка, залез на стопку пустых деревянных поддонов, которые всегда стояли в холодильной камере, и запихал пакет за решётку радиатора. Затем с чувством выполненного долга отправился за новым грузом.

Все остальные субпродукты были свезены в соседний холодильник, а этот немедленно заперт. Навесной амбарный замок, рядом контрольный с подписью директора, а для верности — свинцовая печать. Печать, кстати, чрезвычайно легко снималась с лески, на которой была повешена, но вряд ли кто-нибудь из рядовых работников разбирался в подобных тонкостях.

Обычно я старался в выходной не появляться в магазине, но на следующий день зашёл, чтобы получить свою долю печёнки и сердца. И замер, не в силах оторваться от поучительного зрелища. Во двор универсама одна за другой въезжали машины. Не привычные фургоны и рафики, а сплошь волги, по большей части чёрные. Директор петушком сбегал с эстакады, вручал высоким гостям пакеты. Я не видел, чтобы кто-нибудь из подъехавших к задним дверям, расплачивался или хотя бы пытался расплатиться. Пакеты забирались, волги разворачивались и уезжали.

Долго любоваться мне не позволили. Мармеладовна (она была в утро у наших сменщиков), подошла и ворчливо сказала:

— Нечего тут глядеть.

Долго глядеть действительно было нечего. Я ушёл, а на следующий день ничто в магазине не напоминало о недавнем ажиотаже. Холодильная камера была пуста и открыта для всех желающих. Я зашёл в морозное нутро, поднялся на стопку поддонов и нащупал за радиатором пакет. Теперь оставалось вынести его из магазина. Я взвесил языки и пробил чек. Говяжий язык в ту пору официально стоил столько же, как и обычная говядина: два рубля килограмм. Иное дело, что, наверное, никто в стране не продавал его за эту цену. С пакетом в руках я прошёл через кассу, честно заплатив государству все причитающиеся ему деньги. Признаюсь: сердце в эту минуту ёкало. Я ничего не украл, заплатив полную стоимость покупки, поэтому вызывать милицию никто бы не стал, но если бы вдруг меня на этом деле поймали, то трудовая книжка украсилась бы очень неприятной записью. И, разумеется, никакой управы на магазинное начальство я бы не нашёл.

Однако всё закончилось благополучно, и, спустя неделю, я, уже не грузчик, а советский безработный (на новое место я устроился лишь через два дня) праздновал день рождения сына. И украшением стола был дефицит дефицитов — заливной язык.

ГРЕЧКА!

Крупы в универсам привозили либо в заводской фасовке, либо в мешках по сорок килограмм. Килограммовые пакеты с крупой были собраны по восемь штук и обёрнуты упаковочной бумагой, а иногда ещё перевязаны верёвочкой. Разгружать их было не тяжело, но долго и муторно. Грузить мешки оказывалось не в пример тяжелее, но и быстрей. Навалил на тележку пять-шесть мешков, привёз в отдел, скинул на поддон.

Ассортимент круп был невелик и разнообразия не признавал. Манка, пшено, пшеничка, горох двух видов, ячка, перловка… рис дроблёный и круглозёрный — всё это бывало в продаже всегда. Как раз в ту пору появился длиннозёрный рис. По мне, так он хуже обычного, но покупатели бросались на новинку и расхватывали его очень быстро. Однажды привезли два мешка искусственного саго, которое потом целый месяц не могли распродать. Я купил на пробу пакетик… — гадость страшенная, а стоит дороже прочих круп. Чечевица жила лишь в воспоминаниях людей старшего поколения, а о таких вещах, как нут или кус-кус, никто в ту пору и не слыхивал.